Жестокий континент. Европа после Второй мировой войны

Лоу Кит

На индивидуальном уровне такое молчание могло принести еще больший вред. Матери этих детей часто отказывались рассказывать об их отцах и запрещали детям говорить об этом. Некоторые дети не знали о национальности своих отцов до тех пор, пока не начинали ходить в школу, становясь объектами дразнилок на площадках для игр. По-видимому, замалчивание этой темы редко мешало детям подвергаться словесным оскорблениям за пределами семьи.

Разрушительное воздействие, вызванное всеобщим отторжением этих детей, только недавно вышло на свет божий. Согласно исследованию, спонсированному норвежским правительством в 2001 г., среди детей военного времени выше уровень смертности, разводов, хуже здоровье, чем у остального населения

страны. Они менее образованны и зарабатывают меньше, чем другие норвежцы. Они в значительной степени более подвержены суициду, чем их сверстники. Самый высокий уровень смертности среди людей, рожденных в 1941 и 1942 гг., – тенденция, которую люди, проводившие исследование, приписывают отчасти тому факту, что эти дети в конце войны были достаточно большими, чтобы понимать все происходящее с ними. Ближайшие послевоенные годы стали временем, когда жесткое отношение к ним достигло своего пика.

Дети военного времени в Норвегии останутся изгоями и в грядущие годы. Решающим было то, что к ним относились даже более сурово, чем к их матерям. В 1950 г. новый Акт о гражданстве вернул женщинам, которые вышли замуж за немцев, право на норвежское гражданство. Детям военного времени в таком праве до достижения восемнадцатилетнего возраста было отказано. Ежегодно до начала 1960-х гг. детям и их опекунам приходилось проходить унизительную процедуру, подавая в местное отделение полиции ходатайство о разрешении остаться в стране.

Вообще говоря, опыт норвежских детей военного времени довольно типичен для всей Западной Европы. Детям, отцы которых были немцами, угрожали, их дразнили и избегали везде, где бы они ни родились. Иногда их оскорбляли физически, но чаще оскорбления были словесными – уничижительные прозвища, вроде bebes bosches, tyskerunger или moeffenkinder. Дети военного времени из любой страны рассказывают о том, что их запугивали другие дети, учителя, соседи и иногда члены их собственной семьи. Их часто не замечали в классах и отвергали местные жители.

Как и в Норвегии, практика позорного умолчания следовала за этими детьми, куда бы они ни поехали, как в их личной жизни, так и отношениях с бюрократическим аппаратом. В Дании, например, дети позднее заявляли, что «родились в атмосфере боли, позора и лжи». Те датчане, которые искали информацию о своих отцах-немцах, часто сталкивались с активными препятствиями на этом пути. Правительства всех стран Европы последовательно занижали сведения о «немецких» детях среди своего населения. В Польше вообще официально не существует детей такой категории: реальные оценки этого явления не вяжутся с недавно возникшими в стране мифами о «всеобщем сопротивлении» оккупации.

Конечно, это не единственная история – многие дети почти или совсем не страдали от дискриминации из-за своих отцов. В исследовании, проведенном университетом в Бергене, почти половина опрошенных детей военного времени заявила, что у них не было проблем из-за их происхождения. Однако более чем у половины из них проблемы были.

В огромном большинстве случаев не нашлось никого, кто заступился бы за этих детей, кроме их матерей, которые зачастую сами становились объектами презрения. Можно только аплодировать смелости французской матери, которая оказала противодействие школьной учительнице, назвавшей ее дочь «немецкой полукровкой», сказав: «Мадам, это не моя дочь переспала с немцем, а я. Когда вы захотите оскорбить кого-то, приберегите это для меня, а не выплескивайте на невинного ребенка».

Глава 15

ЦЕЛЬ МЕСТИ

Месть – это сильно осуждаемый, но плохо понятый аспект непосредственно послевоенного периода. Как бы сильно мы ни критиковали сейчас месть во всех ее проявлениях, важно признать, что она служила осуществлению нескольких целей, не обязательно абсолютно негативных.

Для победителей она означала поражение Германии и ее приспешников и рассеивала всяческие сомнения в том, кто теперь держит бразды правления в своих руках. Жертвам Гитлера она возвращала чувство нравственного равновесия, даже за счет отказа от некоторых нравственных устоев. Наконец, для европейского сообщества в целом она явилась выражением фрустрации, которая накопилась за годы нацистских репрессий.

Акты мести, безусловно, давали отдельным людям, равно как и группам населения, ощущение того, что они больше не пассивные наблюдатели событий. Справедливо или нет, но толпы людей, которые вершили самосуд над немецкими солдатами на улицах Праги или бойцами черной бригады на улицах Милана, получали коллективное удовлетворение от своих действий: они не только нанесли удар по фашизму, но и забрали власть назад в свои руки. Аналогично миллионы иностранных подневольных рабочих, освобожденных из плена в Германии, обычно с радостью воровали еду и ценности из домов немцев и время от времени тоже жестоко обращались с немецкими семьями, членов которых они обнаруживали в этих домах. Они видели в этом свое право после нескольких лет существования впроголодь и побоев.

В некоторых регионах Европы, где люди потеряли веру в органы юстиции и порядка своей страны, осуществление мести, по крайней мере, давало им чувство, что какое-то правосудие возможно. В других местах иногда считалось, что менее насильственные формы мести оказывают положительное воздействие на общество. Самая распространенная форма мести в Западной Европе – обривание женщинам голов – в то время считалась способом снизить уровень насилия и вселить в оккупированные города и деревни чувство гордости. И хотя в настоящее время мы находим такие события достойными порицания, нельзя не сказать о том, что они сплотили население и дали ему наконец почувствовать некое могущество. Признание таких фактов не означает, что мы должны простить месть, но не признать их невозможно.

Вопрос о мести после Второй мировой войны всегда считался чрезвычайно спорным и по-прежнему используется в политической игре в настоящее время. Наиболее наглядно это подтверждается неоднократным использованием фиктивной статистики. Были сделаны преувеличенные и эмоциональные заявления людьми, действительно пострадавшими после войны, и определенными группами лиц, желающими извлечь выгоды из этих страданий. Например, авторы в области французского политического права десятилетиями утверждали, что во время и после освобождения члены Сопротивления убили более 100 тысяч людей, подозревавшихся в коллаборационизме, – цифра, равная числу бойцов Сопротивления, убитых во время войны. Истинное число убитых коллаборационистов, вероятно, составляло десятую часть от нее, и только 1–2 тысячи человек можно реально отнести к жертвам актов возмездия. Французские правые энергично пытались отвлечь внимание от своей собственной роли во время войны и, быть может, даже добиться ее оправдания путем подтасовки цифр.

Аналогично немцы, изгнанные из мест своего проживания в конце войны, часто делают преувеличенные заявления о самых известных зверствах, которые имели место в Восточной Европе. Они говорят, что в Ауссиге были убиты 2 тысячи гражданских лиц, а в тюремном лагере в Ламсдорфе – 6500 человек (тогда как на самом деле цифры с большей вероятностью составляют 100 и 1500 человек соответственно). Определения вроде «геноцид» и «холокост» намеренно используются в попытке возвратить Германии ореол жертвы. А чтобы крепко вбить это в головы, самые страшные рассказы повторяются снова и снова, несмотря на то что некоторые из них не более достоверны, чем слухи. Такие преувеличения не нужны и приводят к обратным результатам: настоящие цифры и поддающиеся проверке рассказы и так ужасны, чтобы их еще приукрашивать вымыслом.