Жестокий континент. Европа после Второй мировой войны
Шрифт:
На территории Чехии, наоборот, к коллаборационизму отнеслись гораздо более серьезно. Чешские суды вынесли 723 смертных приговора за преступления, совершенные во время войны. Таким образом, в Чехии процент приговоров, приведенных в исполнение, был значительно выше, чем во всей Европе. В то время как абсолютное число свершившихся казней не больше, чем, скажем, во Франции, следует помнить, что на территории Чехии население в процентном соотношении составляет лишь четверть населения Франции, в силу чего процент казней в четыре раза выше, чем во Франции. Чех-коллаборационист имел шансов быть казненным вдвое больше, чем бельгиец, в шесть раз больше, чем норвежец, и в восемь раз больше, чем его словацкий собрат в восточной части страны. Но сравнение с Австрией самое впечатляющее. Из 43 смертных приговоров, вынесенных в Австрии, только 30 были приведены в исполнение, сделав Австрию одной из
Разумеется, существуют культурные, политические и этнические причины различий между этими двумя странами. Чехи хотели отомстить за расчленение своей страны и снижение социального статуса немецким меньшинством, проживавшим среди них, – меньшинством, к процессу репатриации которого они приступили наряду с продолжением судебных процессов. Австрийцы, напротив, в основном приветствовали Anschluss (насильственное присоединение Австрии к Германии 11–12 марта 1938 г. – Пер.) и чувствовали естественное родство с немецкоговорящими соотечественниками, выставляя на посмешище свой официальный статус «первой жертвы» Гитлера. Именно по причине того, что коллаборационизм австрийцев приобрел всеобщий размах, власти чувствовали себя неспособными наказать его должным образом.
Сколь велико различие в отношении к коллаборационистам в обеих странах, справедливоили нет – это совершенно другой вопрос. С международной точки зрения невозможно одновременно оправдывать суровость приговоров в одной стране и их мягкость в другой.
Т а б л и ц а 2
П р и м е ч а н и е. * Цифры на 100 000 человек. Несмотря на точность некоторых вышеприведенных цифр, их следует рассматривать лишь как оценки, ибо многие абсолютные цифры весьма спорны. Однако для сравнения показателей по странам они дают определенно точную картину.
Отношение к предателям в разных странах – всего лишь одна из многих непоследовательностей в Европе после войны. Суды повсеместно имели склонность проявлять большую суровость к бедным и молодым с меньшими связями, не так ясно излагавшим свои мысли и менее способным нанять себе дорогих адвокатов. (Так было и в Восточной Европе, пока коммунисты ради своих политических целей не взяли чистку в свои руки.) Они также были суровее с теми, кто предстал перед ними в самом начале чистки, когда переполняли эмоции: за многие преступления, которые в 1944 г. карались смертью, после окончания войны люди получали лишь несколько лет тюрьмы. К разным категориям предательства отношение также разнилось. Например, военные и политические коллаборационисты, равно как и информаторы, получали суровое наказание везде. Сотрудники СМИ наказывались подчас строже всех даже при относительной незначительности их преступлений, так как имелись документальные доказательств их вины, и было легко наказывать их в назидание другим. Коллаборационисты в экономике, напротив, вообще почти не подвергались наказанию, по крайней мере в Западной Европе. Во-первых, причастность большинства бизнесменов было трудно доказать, во-вторых, они с большей вероятностью могли позволить себе нанять адвокатов, а те, в свою очередь, затягивали судебные процессы до тех пор, пока не появлялась вероятность оправдательного приговора. Кроме того, не было политической воли судить предпринимателей: ужасающее состояние послевоенной Европы означало, что они нужны независимо от того, насколько они непопулярны.
В подобном положении дел повинны не только суды. Оставив в стороне эмоциональные потребности людей, судам приходилось разрешать поистине неразрешимые дилеммы. Например, невозможно было точно трактовать определение понятия «коллаборационизм». Можно ли считать человека предателем, если, например, он искренне верил, что действует в интересах своей страны? Многие политики и руководители утверждали, что перешли на сторону нацистов, потому что это было лучше, чем массовые репрессии, которые последовали бы в случае коллективного отказа. Точно так же коллаборационисты в экономической области часто заявляли, что, если бы остановили производство на своих заводах, люди умерли бы с голоду, а рабочих мобилизовали бы на принудительные работы и вывезли в Германию. Сотрудничая с немцами,
Иные предупреждали о том, что новые законы о коллаборационизме имеют обратную силу. Иначе говоря, если их действия не шли вразрез с любым законом того времени, считаются ли они преступными? Можно ли «предателя по принуждению» считать ответственным за свои действия? И как могут послевоенные власти провозглашать членство в крайне правых политических партиях незаконным – что опять-таки имеет обратную силу, – одновременно поддерживая всеобщее право на свободу союзов?
Во Франции, Словакии, Венгрии, Румынии и Хорватии прокуроры пытались разрешить дополнительную проблему, состоявшую в сотрудничестве с Германией самого государства. В то время как глав этих государств, безусловно, можно было обвинить в работе на немцев, большинство рядовых бюрократов и управленцев не имели ничего общего ни с Германией, ни с нацистами. Мог ли человек быть предателем, если он просто следовал указаниям своего, несомненно, законного правительства?
Тонкости таких законных аргументов население в своей массе не замечало; народ меньше волновало хладнокровное правосудие, а больше своя собственная эмоциональная потребность видеть, что люди понесли наказание. Неизбежно многие суды увязли в деталях. Правосудие оказалось далеким от того, чтобы быть «суровым и быстрым», и часто осуществлялось равнодушно и ужасающе медленно. В Бельгии, например, через шесть месяцев после освобождения были заведены 180 тысяч дел, но лишь 8500 из них доведены до суда. Один обозреватель союзников с усмешкой заметил: «Если суды и дальше будут так медленно работать, понадобится десять лет, чтобы последнее дело было заслушано в суде».
Единственный способ ускорить процесс состоял в избрании кратчайшего пути: сбрасывать со счетов дела до того, как они появятся в суде. В конце концов, именно так и произошло в Бельгии. Из 110 тысяч обвинений в экономическом коллаборационизме только 2 % дошли до суда. В остальных странах Европы огромное большинство дел также прекратили до суда.
Главная причина столь быстрого завершения чистки в Европе заключалась в отсутствии политической воли к более решительным действиям. Ни одна страна не была заинтересована в суровом и неумолимом возмездии. Например, покинувшее родину правительство де Голля большую часть войны занималось тем, что создавало образ народа, объединенного в борьбе против немцев, в противовес крошечной элите в Виши. Когда де Голль пришел к власти после освобождения, не имело смысла отказываться от мифа о единстве, особенно потому, что французы были, по всей видимости, объединены за ним.И кроме того, Франции сплоченность была необходима для возрождения. Коллаборационистам и бойцам Сопротивления после войны по-прежнему приходилось существовать вместе в одних и тех же сообществах. Поощрение вражды между ними лишь накопило бы проблем в будущем.
Другие правительства и отряды Сопротивления по всей Европе играли в ту же самую игру. Эмигрировавшие правительства Норвегии, Голландии, Бельгии и Чехии тоже хотели ослабить напряжение в своих странах, изображая свои народы такими же сплоченными против нацистов. Бойцы отрядов Сопротивления были счастливы оттого, что их военные подвиги повторяют как заклинание после войны, даже если складывалось впечатление, что их поведение, а не мелкое повседневное сотрудничество с нацистами было нормой. Коммунисты особенно делали вид, что за ними стоял объединенный народ, это сообщало большую законность захвату ими власти в Восточной Европе. Иллюзия единства была гораздо важнее для всех послевоенных правительств, чем чистка. Поэтому в целом чистка проводилась лишь с целью убрать тех, кто угрожал этому единству, таким образом оправдывая высылку враждебных этнических групп населения, например, или отстраняя от власти откровенных политических противников в Восточной Европе.
Настойчивые заявления о единстве послужили источником одного из самых убедительных мифов послевоенного периода – идеи о том, что ответственность за все зло, причиненное во время войны, несут исключительнонемцы. Следовательно, если «они» совершали зверства в отношении «нас», значит, остальная Европа освобождается от всякой ответственности за зло, причиненное самой себе. И тогда основная часть Европы может разделить «победу» над Германией. Ненависть, которую все европейцы выражали по отношению к Германии и немцам после войны, поэтому была лишь отчастиреакцией на реальные деяния Германии и также служила средством, с помощью которого каждая страна залечивала свои раны.