Жестокое милосердие
Шрифт:
— Не стрелять! — предупредил он своих. — Беречь патроны!
«Пусть они вытряхивают свой боезапас. Пусть вытряхивают, — думал он, прислушиваясь к лязгающему жужжанию рикошетящих пуль. — Они поняли, что девушку им не достать, и теперь сдерживают нас троих. Зачем? Самое разумное, что они могут сделать, это дать нам уйти. Чтобы победить врага, нужно дать ему возможность отступить. Обреченный сражается до последнего — банальная истина войны, которую они не сумели усвоить?… Ах да, с ними нет офицера. Ну что ж, пусть опустошают патронташи. Там посмотрим».
— Анна, где ты?!
—
— Анна, попытайся взобраться на гряду! Посмотри, нет ли в долине немцев!
— Не видно! — отозвалась девушка после минутного молчания. — Немцев нет! Но скала крутая!
— Прикройте, лейтенант! Попробую занять ее место.
— Лежать, Корбач!
«Это ты виноват, — мучительно корил себя лейтенант. — Ты ведь заметил, что тропа кончилась и впереди тупик — идеальное место для ловушки. А значит, должен был послать кого-то на разведку. Хорошо еще, что шли молча и "архангел войны" заметил нас слишком поздно».
— Что делать будем, командир?
— Сказал уже: лежать! — жестко произнес Беркут. Ему не хотелось потерять здесь кого-либо из этих парней. Столько пройти, столько продержаться! До Подольска осталось километров восемьдесят, не больше. Это на день пути. А там — знакомые леса. Явки в селах. Он попытается восстановить лагерь, из которого в свое время немцы загнали его группу на погибельную Змеиную гряду, или подыщет более подходящее место.
26
«А ведь она просто-напросто прогнала меня! Прогнала, избавилась и забыла… — незлобиво, с умиротворенной тоской думал Крамарчук, устало бредя по лесу. — Если бы осмелилась, еще и пальнула бы в мою сторону. Чтобы не вздумал вернуться и тащиться за ней. А ведь ты, жук навозный, действительно готов был вернуться. И тащиться. Куда бы она ни пошла, — расправлялся он сам с собой. — А Мария поняла это. Поняла и попыталась спасти в тебе солдата. Она теперь влюблена в своего лейтенанта. А для него, "избранника войны", людей больше не существует. Есть только солдаты и несолдаты. Храбрецы и трусы. Так вот, она спасала в тебе солдата… А что, — сказал он себе, преодолев глубокий, похожий на противотанковый, хотя откуда было здесь, в густом лесу, взяться танкам, ров, — и спасала. Пока ты окончательно не заквасился на хуторском рассоле и не превратился в юбочника».
Лес становился реже, и в нем все чаще встречались окопы. Время от времени Крамарчук спотыкался об осевший поросший травой бруствер или вынужден был перескакивать через пулеметное гнездо. Сейчас он чувствовал себя так, словно брел по обезлюдевшему полю большой битвы, в которой из двух сражавшихся многотысячных армий уцелел только он один. Последний солдат на мертвом поле битвы!
И поскольку он был последним, то, в зависимости от настроения, мог ликовать, как победитель, или рыдать, как безумец. И то и другое ему простилось бы. Тем более что ни обвинять, ни прощать его уже было некому.
Он шел и шел, углубляясь все дальше в лес, который, как ему казалось, снова становился гуще и холоднее, словно сумел сохранить холод прошлой зимы. И его совершенно не интересовало, что
И хотя он был уже довольно далеко от деревни, у которой они с Марией так странно распрощались, Николай все еще стремился отойти как можно дальше, чтобы снова — в который раз! — не возникло тягостное желание вернуться. Под любым предлогом вернуться. Только бы оказаться рядом с Кристич.
Нет, он все понимал: Мария не хотела, чтобы он стал таким же трусом-приживалой, как тот «хозяин», у которого они заночевали.
«А ведь она не может простить никому, кто пытается спасти свою жизнь или хоть немного отдохнуть от войны. И не простит. До тех пор, пока ее лейтенант Беркут сражается, — с горькой иронией подумал он, поднимаясь на очередной холм, вершина которого издали напомнила каску с проломленным верхом. — Ну и пусть катится к своему лейтенанту! И вообще… Дот пал, гарнизона больше не существует, фронт далеко… Кто такой для меня Громов? Да никто! Нынче таких окруженцев-лейтенантов — как сусликов в степи!»
Но, взойдя на холм, он почти уперся грудью в ствол сорокапятки. И замер от неожиданности. Ствол и изрешеченный осколками щиток покрылись толстым слоем ржавчины, колеса и станина вросли в землю, в гнезде прицела виднелся пожелтевший стебелек травинки.
— Ах, ты, родная моя! Ах, ты, расхорошая! — взволнованно проговорил Крамарчук, нежно поглаживая ржавое тело пушчонки, словно встретил близкое ему, родное существо. — Как же ты сюда попала? Кто тебя? Куда же ты, родная, палила, если кругом лес? Ан, нет… — чуть в стороне от того направления, куда смотрел ствол завалившейся на правое колесо пушки, виднелись остатки печных труб, обрушившаяся крыша разбитой хаты, перебитый колодезный журавль.
Издали осмотрев все, что осталось от небольшого лесного хутора, бывший артиллерист «дота смертников» довольно ясно представил себе, как мог протекать последний бой этого орудия.
Подразделение стояло на хуторе. Наверное, выходило из окружения. Когда появились немецкие танки, пушкари затащили свое лёгенькое орудьишко на холм, чтобы отсюда прикрывать отступающую пехоту. А что, позиция вроде неплохая. По здешним местам, прямо-таки хорошая позиция. Если, конечно, у врага нет ни танков, ни орудий, а свои пехотинцы метров на двести впереди.
Но вскоре появились немецкие танки. Вон и воронка от снаряда. Расчет, очевидно, весь погиб, а пушку просто отшвырнуло взрывной волной, завалив ее набок. Так она и ржавеет вот уже третий год.
Крамарчук вспомнил свои 76-миллиметровки из дота и снова нежно погладил растерзанный щиток. Еще несколько минут назад на холм поднимался отчаявшийся окруженец. Но свидание с этим орудием стало для него своеобразным возвращением в 41-й. И оно оказалось очень кстати. Сорокапятка, сожженный хутор, воронка, ставшая могильной для расчета и орудия, вдруг возродили в нем дух артиллериста, дух солдата.