Жестокое милосердие
Шрифт:
23
Беркут проследил, как бойцы быстро убирают «стол», и, безропотно подчиняясь команде, укладываются, кто в кузове, кто рядом, за стеной пещеры. Только Анне отвели «персональные покои» в кабине. Постель для нее готовил сам Андрей: плащ-палатка пошла на подушку, одной шинелью укрыл, другую постелил возле сиденья, на тот случай, если во сне девушка скатится вниз.
Пока он все это делал, Анна стояла рядом и сладко, словно ребенок, который не может дождаться, когда мать застелет кроватку, зевала. Хотя еще несколько минут назад выглядела довольно бодрой. Похоже, что
— А чего ты так заботишься обо мне, а, пан лейтенант-поручик? — сонно лепетала она. — Можешь не отвечать — знаю: к Корбачу ревнуешь. Теперь ты уже никому не доверяешь ни спать рядом со мной, ни готовить мне постель. Правда, пан лейтенант-поручик?
— Ты мелкий провокатор, Анна, — ворчливо ответил Андрей. — И когда-нибудь жестоко поплатишься за все свои подковырки и провокации.
— Ага, когда-нибудь. А пока… я буду спать одна, а ты — обниматься со своим шарфюрером. Сначала я в тебя просто влюбилась. А теперь… уже нет, — промурлыкала она, взбираясь на сиденье и, захлопнув дверцу перед самым носом Громова, показала ему язык.
Только сейчас Андрей заметил то, чего не замечал в спешке и нервотрепке прошлых дней: в деревне Анна пожертвовала своими волосами. Сейчас у нее была коротенькая, почти солдатская, стрижка, благодаря которой волосы полностью помещались под пилоткой. И хотя френч сидел на ней несколько мешковато, девушка вполне могла сойти за юного новобранца. Лейтенант так и не стал выяснять подробности, но догадывался: полька пошла на такую жертву, понимая, как внешне она не вписывается в их группу.
Беркут немного замешкался у кабины, и Ягодзинская отреагировала на это по-своему: смилостивилась, открыла дверцу и потянулась к нему лицом. У нее была нежная, приятно пахнущая хвоей кожа, губы влажные и чувственные… Но, целуя ее, Андрей вдруг отчетливо вспомнил, как «все это» происходило там, в сарае, на окраине польского села. Вспомнил, замялся — и второго поцелуя не последовало.
— Гольвег, в этой школе вы с сорок первого года? — Арзамасцев уже позаботился о том, чтобы у шарфюрера снова были связаны руки и, обхватив веревкой его талию, привязал к дереву, но так, чтобы он мог, насколько позволяли связанные ноги, прохаживаться. А сам тоже отправился спать в «кибитку».
— Нет, с сорок второго. Но сначала служил в роте обеспечения. Эту роту перебросили сюда из Югославии, сформировав ее из остатков полка. Не слишком ли вы спеленали меня, обер-лейтенант? — показал взглядом на веревку, которой был привязан к дереву.
— Не слишком. Будь вы обозником, а не выпускником диверсионной школы, мы бы относились к вам не так жестко.
— Грош цена всей моей подготовке, если я не смог выпутаться из этой ерундовой переделки.
— Очевидно, ваши инструкторы не предусмотрели чего-то очень существенного. Впрочем, не буду травмировать вас. Скажите, в сорок первом, где-то к концу лета, у вас случались побеги? Кто-нибудь из курсантов убежал?
— За все время существования школы было осуществлено три побега и совершено два самоубийства. Каждое из этих событий вызывало бурю негодования руководства и жестокие воспитательные меры со стороны гестапо и абвера.
— Вам известно, кто открыл счет побегам?
— Какой-то поляк. Если вас интересует фамилия,
«Значит, Владислав Мазовецкий был в этом лагере. Помнится, он так и объяснял: в предгорьях Карпат, почти на границе с Украиной… Специализированные команды из военнопленных разных национальностей…» Жаль, что я не расспросил его более подробно о командовании школы. Но ведь кто мог предположить, что судьба забросит меня в окрестности "ЗЕТ-4"? А главное, есть подтверждение того, что шарфюрер не врал: здесь действительно работает диверсионная школа».
— А кто такой Отто Скорцени?
— О, Скорцени? — оживился шарфюрер. — Вам приходилось слышать о нем? Впрочем, сейчас о Скорцени говорят многие.
— Это эмоции. Что конкретно вы знаете об этом человеке?
— Ну, я, положим, знаю немногое, не более того, что о нем написано в газетах, да еще кое-что слышал от наших инструкторов, выудил во время их разговора между собой. Одно понятно, что для диверсионной элиты рейха — Скорцени настоящий кумир.
— Конкретно, шарфюрер, конкретно…
Около часа Гольвег подробно рассказывал о Скорцени, о службе безопасности — СД, о структуре войск СС и порядках, которые в них царят, о ритуале посвящения в члены СС (при этом показал вытатуированный личный номер). Сообщил он и то, что, по слухам, где-то в предместьях Берлина действует особая диверсионная школа, в которой будут готовить профессионалов экстра-класса и где преподают сам Скорцени и его люди. Один инструктор даже намекнул ему, как шарфюреру СС, что, при особом старании и его личной протекции, он, Гольвег, мог бы попасть в эту школу, выпускники которой в основном будут работать уже после войны, независимо от ее исхода.
«Уж не в эту ли школу сулил определить меня гауптштурмфюрер Штубер? — подумал Громов. — Нет, вряд ли он знал тогда о существовании такой школы. Наверняка сначала послал бы меня в "ЗЕТ-4" или в какую-то иную, ей подобную».
— А вам никогда не приходилось слышать о такой антипартизанской группе — «Рыцари Черного леса»?
— Никогда. Она действует в Польше? В ней находятся выпускники «ЗЕТ-4»?
— Значит, гауптштурмфюрер Штубер, барон фон Штубер, вам тоже неизвестен?
— Штубер? — удивленно переспросил Гольвег. — Не слышал о таком. Не имею чести.
— Жаль, моего друга, гауптштурмфюрера Штубера, это очень огорчило бы. Он-то считает себя одним из талантливейших диверсантов рейха.
— Вы охотитесь за этим человеком? Вам приходилось сталкиваться с ним?… Вы не отвечаете на мои вопросы. Так трудно поддерживать разговор, господин обер-лейтенант.
— А почему вы решили, что мы с вами разговариваем? — с холодной яростью поинтересовался лейтенант. — Почему ты, шарфюрер СС, решил, что я с тобой разговариваю? Я допрашиваю тебя, понял!