Жестяной барабан
Шрифт:
Чего только не сделаешь в судьбоносные мгновения! Покуда мой предполагаемый отец проглотил свою партию и умер, я, сам того не замечая и не желая, раздавил между пальцами вошь, которую незадолго перед тем изловил на калмыке. Мацерат упал как раз поперек муравьиной тропы. Через лестницу, что вела в лавку, Иваны покинули подвал, прихватив несколько пакетиков искусственного меда. Последним уходил мой калмык, но меда он не брал, потому что перезаряжал тем временем свой автомат. Вдова Грефф, вся перекрученная, лежала раскорякой между ящиками маргарина, Мария так крепко прижимала к себе Куртхена, словно вознамерилась его раздавить. А у меня не шла из головы некая сложная конструкция, которую я вычитал у Гете. Муравьи заметили, что ситуация изменилась, но не побоялись окольных дорог и проложили новую трассу вокруг скрюченного Мацерата, ибо сахарный песок, струящийся из лопнувшего мешка, не стал менее сладким от того, что армия маршала Рокоссовского заняла город
Надо или не надо?
Первыми пришли ругии, за ними готы и гепиды, следом кашубы, от которых по прямой линии и происходит Оскар. Затем поляки наслали Адальберта Пражского. Тот пришел с крестом, но не то кашубы, не то пруссы зарубили его топором. Произошло это в рыбацкой деревушке, а звалась эта деревушка Гидданич. Гидданич люди превратили в Данчик, из Данчика сделался Дантциг, позднее название стали писать без «т» Данциг, сегодня же Данциг зовется Гданьск.
Но покуда люди дошли до этого написания, в Гидданич после кашубов заявились герцоги из Поммерелии. Они носили такие имена: Субислав, Самбор, Мествин и Святополк. Из деревни получился городок. Потом пришли дикие пруссы и малость его разрушили. Потом откуда-то издалека пришли бранденбуржцы и тоже слегка поразрушали. Затем и Болеслав польский не мог отказать себе в удовольствии немножко поразрушать, далее рыцарский орден порадел о том, чтобы едва устраненные следы разрушений снова явственно проступили под ударами рыцарских мечей.
Вот так, ведя разрушительно-восстановительную войну, герцоги Поммерелии и гроссмейстеры рыцарского ордена, короли и антикороли Польши, графы Бранденбургские и епископы Влоцлавские несколько столетий подряд сменяли друг друга, Строители и разрушители звались: Отто и Вальдемар, Богуша, Генрих фон Плоцке — и Дитрих фон Альтенберг, воздвигший свой рыцарский замок как раз на том месте, где в двадцатом веке на Хевелиусплац держала оборону Польская почта.
Пришли гуситы, кой-что подожгли здесь, кой-что там и удалились. Потом из города выгнали рыцарский орден, разрушили замок, не желая иметь замок посреди города, заделались поляками и неплохо себя чувствовали. Король, которому удалось этого достичь, носил имя Казимир, прозывался Великий и приходился сыном Владиславу Первому. Потом уже пришел Людвиг, а вслед за Людвигом пришла Ядвига. Ядвига вышла замуж за Ягайло Литовского, и началась эпоха Ягеллонов. За Владиславом Вторым последовал Владислав Третий, потом вдруг еще один Казимир, которому не очень-то и хотелось править, но тем не менее он вполне успешно целых тринадцать лет профукивал добрые купеческие деньги на войну с рыцарским орденом. Иоганн Альбрехт в отличие от него имел больше дело с турками. За Александром последовал Сигизмунд Старый, он же Жигмонт Стары. За главой исторической книги, посвященной Сигизмунду Августу, следует глава про того самого Стефана Батори, в честь которого поляки любят называть свои океанские лайнеры. Баторий долгое время осаждал и обстреливал город — как можно узнать из книг, — но взять его не сумел. Потом пришли шведы и повели себя точно таким же манером. Причем осада города до того пришлась им по вкусу, что они предпринимали ее снова и снова. В тот же самый период голландцам, датчанам и англичанам настолько понравилась данцигская бухта, что многим иностранным капитанам, бросающим якорь на данцигском рейде, удалось стать морскими героями.
Оливский мир. Ах, как мирно и как красиво это звучит! Именно там великие державы впервые заметили, что страна поляков буквально создана для того, чтобы ее делить. Шведы, шведы и еще раз шведы — отсюда шведский бастион, шведский пунш, шведская стенка. Далее нагрянули русские и саксонцы, потому что в городе прятался бедный король Станислав Лещинский. И вот из-за одного-единственного короля была разрушена тысяча восемьсот домов, когда же бедный Станислав бежал во Францию, поскольку там жил его зять Людовик, горожанам пришлось выложить целый миллион.
После этого Польшу делили три раза. Пришли пруссаки, хотя их никто не звал, и на всех городских воротах заменили польского орла своей птицей. Школьный учитель Иоганн Фальк едва успел сочинить рождественскую песню «О ты, прекрасная…», как нагрянули французы. Наполеоновского генерала звали Рапп, причем именно ему бюргеры Данцига были вынуждены после тяжелой осады отвалить двадцать миллионов франков. Пожалуй, не стоит сомневаться, что французский период в жизни Данцига был ужасным периодом. К счастью, он продолжался всего семь лет. Тут пожаловали русские и пруссаки и зажгли снарядами Шпейхеринзель. Не стало Вольного города, придуманного Наполеоном, а для пруссаков вновь открылась возможность намалевать свою птичку на всех городских воротах, чем они и занимались вполне усердно и — на свой прусский манер для начала разместили в городе 4-й гренадерский полк, 1-ю артиллерийскую бригаду, 1-й саперный батальон и 1-й лейб-гусарский полк. 30-й пехотный полк, 18-й пехотный полк, 3-й гвардейский пехотный полк, 44-й пехотный полк и стрелковый полк номер 33 в городе не задержались.
Прибавим к этому еще померанский пехотный артиллерийский полк номер два, смененный впоследствии западнопрусским пехотно-артиллерийским полком номер 16. За 1-м лейб-гусарским полком последовал 2-й лейб-гусарский полк. А вот 8-й уланский полк провел в стенах города лишь очень короткое время. Зато вне этих самых стен в пригороде под названием Лангфур был расквартирован западнопрусский обозный батальон номер 17.
Во времена Брукхарда, Раушнинга и Грейзера в Вольном городе имелась только зеленая полиция. Но в тридцать девятом при Форстере положение изменилось. Все кирпичные казармы снова заполнились весело смеющимися людьми в мундирах, и люди эти жонглировали различными видами оружия. Теперь можно бы перечислить, как назывались все эти соединения, которые с тридцать девятого по сорок пятый стояли в Данциге и окрестностях или поднимались в нем же на борт корабля, чтобы двинуться к Северному фронту, но эти подробности Оскар намерен опустить, он скажет просто: а потом, как нам уже известно, пришел маршал Рокоссовский. При виде невредимого города он вспомнил о своих великих, о своих международных предшественниках, для начала с помощью артиллерии зажег все, что могло гореть, дабы те, кто придет следом, в свою очередь не щадили сил, восстанавливая город.
Как ни странно, на сей раз после русских не пришли ни пруссаки, ни шведы, ни саксонцы, ни французы: пришли поляки.
Со всем своим скарбом нахлынули поляки из Вильнюса, Белостока и Львова и начали подыскивать себе жилье. К нам заявился некий господин, представившийся как Файнгольд, был он совершенно одинок, но вел себя так, будто его окружает многолюдное семейство, которому он должен давать указания. Господин Файнгольд немедля взял на себя лавку колониальных товаров, показал своей жене Любе, которая по-прежнему оставалась невидимой и не давала ответов, десятичные весы, бак с керосином, медную перекладину, где развешивали колбасы, пустую кассу и с большим удовольствием — запасы в подвале. Мария же, которую он без раздумий нанял продавщицей и много словно представил своей воображаемой жене Любе, в свою очередь представила Файнгольду нашего Мацерата, уже три дня лежавшего в подвале под брезентом, потому что из-за множества русских, что кишели на всех улицах, проверяя качество велосипедов, швейных машинок и женщин, его до сих пор не смогли похоронить.
Увидев тело Мацерата, которое мы перевернули на спину, господин Файнгольд так выразительно всплеснул руками над головой, как Оскар много лет назад мог неоднократно наблюдать у своего торговца игрушками, у Сигизмунда Маркуса. Господин Файнгольд созвал в погреб всю свою семью, а не одну только жену Любу и, без сомнения, увидел, как все они поспешили на зов, ибо он обращался к каждому по имени, говорил: Люба, Лев, Якуб, Берек, Леон, Мендель и Соня, растолковал всему семейству, кто это лежит и кто это умер, после чего сразу объяснил, но теперь уже нам, что все, кого он созвал в погреб, лежали точно так же, прежде чем попасть в печи Треблинки, и не только они, но и его невестка, и зять невестки, у которого было пятеро деточек, и вот все они лежали, не лежал только он, господин Файнгольд, потому что должен был все посыпать хлоркой.
А потом он помог нам перенести Мацерата наверх по лестнице в лавку, после чего собрал вокруг себя свое семейство, а жену Любу попросил помочь Марии обмыть тело. Но Люба помогать не стала, чего господин Файнгольд не заметил, поскольку он перетаскивал запасы из подвала в лавку. И Греффиха, которая в свое время обмывала мамашу Тручински, тоже не пришла нам на помощь, потому что в квартире у нее было полным-полно русских, и мы слышали, как они поют.
Старый Хайланд, который уже в первые дни оккупации нашел сапожную работу и подкидывал подметки на русские сапоги, прохудившиеся в ходе наступления, поначалу отказался выполнить роль гробовщика. Но когда в переговоры с ним вступил господин Файнгольд и за электромотор из сараюшки старого Хайланда предложил сигареты «Дерби» из нашей лавки, тот отложил сапоги в сторону, взял в руки другой инструмент и последние оставшиеся у него доски.
Жили мы тогда, прежде чем нас оттуда выперли и господин Файнгольд предоставил в наше распоряжение подвал, в квартире мамаши Тручински, которую до того полностью очистили соседи и пришлые поляки. Старый Хайланд снял с петель дверь на кухню, поскольку дверь между гостиной и спальней уже пошла на гроб для мамаши Тручински. Внизу, во дворе, он курил сигареты «Дерби» и сколачивал гроб. Мы же остались наверху, и я взял единственный стул, который остался в квартире, распахнул разбитые окна и разозлился на старика, который сколачивал гроб абы как, даже и не думая о том, что гробу положено сужаться к ногам.