Жестяные игрушки
Шрифт:
— Эй, вы. Вы меня преследовали?
И глаза ее расширяются, и она чуть отодвигается от меня.
— Нет, — говорит она. — Если только еще не приняли закона, по которому не знать о чьем-то существовании или не испытывать к кому-то никакого интереса расценивается как преследование.
— Черт, — говорю я. — Я и не думал, что вы это делали. А как насчет подумать об этом?
И только тут замечаю, что вломился в какой-то их душещипательный, помада-на-воротничке сценарий, с которым они явились в «Шелковую Панду», чтобы обговорить его за экзотическими блюдами, и что лицо той, что пониже ростом, сложилось морщинами, по которым слезы стекают куда-то к ушам, и что
— Не плачь, Сал. Лучше разозлись. Это же он виноват, а не ты. Где твое чувство собственного достоинства? Это он — та задница, что возвращается домой в трусах, от которых пахнет «Jardin De Bagatelle»,не ты.
— Вы что, совершенно спятили? — спрашивает меня Кимико, смахивая волосы с глаз указательным пальцем.
— А знаете, у нас с вами вышли бы классные дети, — говорю я ей. — Славные такие, костлявые.
— Увы, решительно не вижу, каким образом, — возражает она. — Если только предварительно не заняться славным, костлявым сексом.
— Именно это я имел в виду, говоря о славных, костлявых детях. Которые, кстати говоря, не входят в мое предложение, и появления которых вполне можно избежать, приняв… меры предосторожности.
— Вы что, пришли предложить мне заняться с вами сексом?
— Да. Нет. Я, конечно, немного выбит из колеи тем, что мой друг, вон тот, — я тычу пальцем в сторону Джеральда, улыбающегося нам через весь ресторан, — бьется об заклад, что у меня не получится заняться с вами сексом, тогда как на самом деле мне хочется жениться на вас. Ну, не сразу, Прежде выпить с вами как-нибудь.
— Послушайте, мы пришли сюда, чтобы исправить хоть часть неприятностей, нанесенных вашим братом мужиком. Поэтому не будете вы так добры убраться?
— Эй, я ведь не из тех мужиков, что возвращаются домой в надушенных трусах, — возражаю я. Как выясняется, это не самое уместное обещание верности.
Та, что меньше ростом, взвизгивает, словно попала ногой в стальной капкан, и ее перекошенное отчаянием лицо мигом еще сильнее перекашивается от ярости и от чувства собственного достоинства, которые так старалась ей внушить рыжеволосая, и она хватает со стола стакан шардонне, и выплескивает его мне в лицо, словно это я сделал ей ручкой в трусах, от которых разило «Jardin De Bagatelle».И часть шардонне рикошетом отлетает от меня в пару за столом номер семь, отвлекая ее от сражения с рассыпчатым рисом и заставляя повернуться к нам, бормоча китайские ругательства вроде: «Ху, хей, ху, ва, ва, твою мать ва».
Лица сидящих за седьмым столом превращаются в моих залитых шардонне глазах в расплывчатые изображения вроде лиц тех педофилов, которых показывают в теленовостях, искажая их с помощью компьютерных технологий, пока их вину не подтвердил суд. Они, эти типы за седьмым столом, для меня — безликая злоба. Только «Хей», и только «Ху», и только «Ва, Ва, Твою Мать Ва» на повышенных тонах, что для китайца является наивысшим проявлением обиды. Я тычу пальцем в их сторону.
— Ага… ни в чем не повинные случайные жертвы, — говорю я женщине за столом номер восемь. — Нетрезвые жертвы, — на что Кимико смеется, и тут же осекается, прикрыв рот рукой, и говорит: «Прости, Сал».
И я наполовину вслепую, воспринимая всех посетителей «Шелковой Панды» как сборище искаженных компьютерными технологиями педофилов, возвращаюсь к четырнадцатому столику, за которым ждет меня хохочущий подозреваемый в педофилии, голос которого напоминает голос Джеральда.
— Как
И я беру салфетку и вытираю глаза.
— Там еще наложились старые обиды, — поясняю я.
И мы сидим за своим столиком номер четырнадцать, и едим свое секонд-хендовое китайское блюдо, а она сидит за столиком номер восемь и продолжает возмещать ущерб, нанесенный той, что покороче, типом в надушенных трусах и мной, словно виноваты мы оба.
Говядина с темной фасолью и бамбуковыми побегами, утиная шкурка, пожеванная свинина, по пинте горькой «Кроны». Время от времени она оглядывается по сторонам в поисках не нужного ей официанта — видимо, повод, чтобы высмотреть меня. Хрустящие цыплята с лимоном, обжаренный рис, говядина в устричном соусе, по пинте горькой «Кроны». Время от времени она с наигранным интересом разглядывает медные часы с картой Китая, висящие слева от меня, чтобы краем глаза посмотреть на меня. Время от времени она разглядывает Позор и Славу, обвивающих друг друга за моей спиной, а я пытаюсь передать ей — телепатически или облизывая губы кончиком языка, — что на их месте вполне могли бы оказаться Красная она и Зеленый я, до хруста напрягая наши позвонки в любовных конвульсиях. Что это мы могли бы обвивать друг друга наподобие Позора и Славы Китая.
Пока им не настает время уходить. И она идет к нам через всю комнату, и скрывается за занавеской с трахающимися Славой-и-Позором-Китая, и проходит в дверь с силуэтом дамы в пышной юбке, шляпке и с зонтиком, а когда выходит, то делает незаметное движение, сунув визитную карточку мне в тарелку с тающим мороженым, и идет дальше. Что по идее должно служить ультра-скрытым приглашением к дальнейшему знакомству. Однако карточка торчит из подтаявшего шарика мороженого как… ну, нет, пожалуй, менее скрытого объекта, чем собачьи какашки — так что пусть она торчит как собачьи какашки.
Кимико Айоки
Путешествия в Опасность, Лтд
ПУТЕШЕСТВИЯ ОТСЮДА И КУДА УГОДНО
Брунсвик-стрит, Фитцрой. тел./факс: 287 89781
И когда эта визитная карточка возникает ниоткуда и водружается на моем мороженом, я вскакиваю со стула и ору: «Вива…» — перекрывая негромкие разговоры в «Шелковой Панде», потому как вчерашней ночью смотрел по телику документальный фильм о зверствах и терроре дореволюционных кубинских капиталистов, так там основным лозунгом кубинских угнетенных было: «Вива Кастро!» Но «Кастро» после «Вива» здесь как-то не к месту, так что я просто добавляю еще пару «Вива». В общем, получается, что я стою, вскинув руки вверх, и ору: «Вива… (тут я прикидываю, стоит ли крикнуть: „Кастро“ — и отказываюсь от этой мысли) Вива, Вива». И она выскальзывает за дверь «Шелковой Панды» так, словно эти мои «Вива» — тройной залп, который я нацелил в нее.
И этот тройной вопль, как она сказала мне позже, доставил ей уйму неприятностей с рыжеволосой и той, что ниже ростом, которых, как выяснилось, зовут Вивьен и Сал, потому что при виде меня, размахивающего ее визиткой и орущего свои «Вива», до них доходит, что она тайно запала на меня, в то время когда ей полагалось всецело предаться осуждению мужской подлости и оплакиванию разбитого сердца — того сердца, что пониже ростом.
Так что когда два дня спустя я звоню ей в контору на Брунсвик-стрит и шагаю в новеньких ботинках по светлому паркету через гулкий минималистский мир ее вестибюля и когда Бредли, одетый в нечто, напоминающее форму санитара, проводит меня к ней в кабинет, первые три фразы, которые она говорит мне, представляют собой вопросы.