Жгучие зарницы
Шрифт:
— Правда ни в огне не горит, ни в воде не тонет.
Калиновский увел меня в свой щитовой блок, и мы просидели с ним допоздна, рассуждая о планах на будущее. Я любил этого бывалого добродушного белоруса: гражданскую войну он начинал комброном (командиром бронепоезда), а закончил комброндивом (командиром бронепоездного дивизиона). Я так и звал его: мой комброндив. Он же, в свою очередь, шутливо окрестил меня теоретиком, хорошо зная всю мою историю, связанную с журналом «Война и революция». В тот вечер мы и решили, что поработаем на стройке до навигации, а там махнем кто куда: он в свою родную Белорусь, а я — на Урал.
На следующий день
Отсчет оставшегося времени до навигации мы с Калиновским вели тщательно, надеясь к тому же, что ледоход на Енисее должен быть ранним, судя по зиме. Как нам хотелось ранней весны за Полярным кругом! Мы и не догадывались, что наступает предпоследняя мирная весна…
Мама встретила нас на пристани. Я тут же познакомил ее с моим комброндивом. Она расцеловала обоих, но не заплакала — она и раньше старалась не плакать при людях посторонних. Когда же после обеда я остался с ней наедине, она уже не могла сдержать обильных слез. Наплакавшись досыта, принялась тихо, осторожно расспрашивать обо всем: как я там жил на стройке, что делал, не болел ли. Эта ее новая привычка говорить полушепотом, оглядываясь назад, огорчила меня, но я ничего не сказал ей, надеясь, что все пройдет со временем.
Мы пробыли в Игарке весь остаток недели в ожидании енисейского флагмана «Иосиф Сталин». Мамины хозяева сам Олег Иванович и его жена Лидия Николаевна — устроили накануне нашего отъезда праздничный обед. Они наперебой хвалили маму, а она все не сводила с меня глаз. Наконец Василь Миронович встал и поднял тост за всех матерей, но еле-еле справился с нахлынувшим волнением. «Вот тебе и старый солдат», — подумал я, тронутый его чувством.
Казалось, вся Игарка провожала первый пароход: для заполярного города это всегда торжество — открытие навигации. Мы тепло простились с Олегом Ивановичем и Лидией Николаевной, взяли вещи, пошли к трапу. И тогда собаки Джек и Рыжий увязались было за мамой. Хозяин властно позвал их к себе. Они нехотя повиновались, однако тотчас же огласили людную пристань таким печальным, тоскливым воем, что пассажиры в недоумении приостановились. Мать торопливо смахивала слезы, прощаясь с этими верными северными друзьями…
Мы плыли против течения, одолевая буйный напор богатырского и своенравного Енисея. Мама почти не выходила на палубу, ссылаясь на недомогание, а Василь Миронович и я часами просиживали на верхней палубе, заново открывая для себя великую сибирскую реку с ее бесчисленными притоками: одни Тунгуски чего стоят — Нижняя Подкаменная, Верхняя (Ангара).
Мой комброндив без конца курил изящно изогнутую трубочку, жадно оглядывая могучие плесы. Он подолгу молчал, думая свою думу, и я старался не мешать ему. Мне тоже было о чем поразмыслить… Но вот слева девичьей опрометью кинулась и отцовские объятия Енисея легкая, стремительная красавица Ангара. И друг мой, внимательно, с улыбкой проследив за их долгожданной встречей, заговорил совсем по-чеховски:
— Да, брат, на Енисее жизнь начиналась стоном, а продолжится такой удалью, какая нам и во сне не снилась.
Я ответил ему в тон:
— И какая полная, умная и смелая жизнь осветит эти берега!
Но этот едва начавшийся разговор о Енисее тут же и оборвался: палубный репродуктор как-то вдруг осекся, не закончив старинного вальса,
Комброндив посуровел: я еще не видел этих металлических просверков в льняной белорусской сини его улыбчивых глаз. Он заправил свою трубку «Золотым руном», долго раскуривал ее и, наконец, пыхнул ароматным дымком и обратился ко мне, притаив горьковатую усмешку в складе полных губ:
— Ну, теоретик, что скажешь?
Я неопределенно пожал плечами.
— Да, Борис, как видно, придется воевать.
— Вряд ли, Василь Мироныч, — возразил я довольно вяло.
Он промолчал. Он не стал спорить со мной — этот видавший виды командир бронепоездного дивизиона, знающий войну не по журнальным дискуссионным статьям, а по собственному боевому опыту.
И наш разговор уже плохо вязался весь день. Мы плыли на флагманском пароходе «Иосиф Сталин», возвращаясь на материк, где нас ждали новые испытания. Но как бы пи сложилась судьба каждого из нас, мы, казалось, совершенно забыли о личном, думая, напряженно думая о судьбе народа, который один во всем мире способен противостоять легионам варваров, что сегодня церемониальным маршем вступили в Париж, чеканя гусиный шаг по брусчатой мостовой, которая еще помнит митральезы версальцев…
Из Красноярска мы с матерью уезжали на запад первыми, а Калиновскому надо было ждать ночной поезд на Москву. На вокзале, расставаясь с нами, он неловко сунул мне в карман пиджака новенькую сторублевку и сказал виновато:
— Возьми на дорогу, я же знаю, что у тебя в обрез…
С той поры я вечный должник его. И не потому, что не успел вернуть сотенный билет, а потому, что он раньше меня вступил в смертный бой с врагом. Но я не верю до сих пор, что друг мой сложил голову еще в летних боях начала войны, хотя там, в Белоруссии, погиб каждый четвертый, вернее, каждый первый из четырех, а Василь мог быть только этим первым. Вот уже минула треть века, вот уже поднялось на крыло послевоенное поколение молодых людей, однако я все вижу во сне моего комброндива: на белой палубе енисейского флагмана, идущего из глубокого Заполярья навстречу всем ветрам. И слышу его дружески-снисходительный вопрос: «Ну, теоретик, что скажешь?» Теперь бы я рассказал ему, что сам пережил на фронте. Теперь бы… Да вот война — наш главный разводящий — сурово разлучила нас на целые десятилетия. Неужели все-таки навечно? Нет-нет, не верю, пока живу. Я и выстоял-то, быть может, благодаря ему, точно он всегда вышагивал со мной — локоть к локтю — от Северного Донца и до верховьев Дуная.
ГЛУБЬ ТЫЛА
Когда началась война, я работал в Актюбинске. Рядом с этим саманным городком строился завод ферросплавов, без которых не отольешь ни орудийного ствола, ни танковой лобовой брони. Потому-то у меня была своя броня из военкомата. Сначала я писал в Главпур, чтобы направили в какую угодно дивизионную газету действующей армии. Мне неизменно отвечали, что нет вакансий. Такая жестокая война — и вдруг на фронте не находится работы для нашего брата журналиста. Я обратился к начальнику строительства генералу Царевскому. Он на ходу выслушал мою просьбу и сказал сердито: «Не бойся, не опоздаешь. Вот пустим завод — и можешь отправляться хоть в дивизионную газету, хоть на самую передовую». — «Это одно и то же, товарищ генерал-майор», — с обидой ответил я.