Жиган и бывший мент
Шрифт:
Глава 11
Константин очнулся в темноте. Тело его затекло от неудобного положения. Запястья болели, и он сразу же понял, что эта боль означает.
«Наручники! — подумал он. — Так. Кому я на этот раз понадобился?»
Он попробовал пошевелиться и понял,; что его левая рука пристегнута к левой ноге, правую руку тоже что-то держало, а вот правая нога была свободна. Он пошарил пальцами правой руки и нащупал влажную холодную трубу, шумящую и подрагивающую от текущей по ней воды.
Пахло какой-то плесенью и гнилью.
Привыкнув к темноте, он
«Овощехранилище, — определил Константин. — К чему это они меня прицепили?»
Труба, к которой была наручниками пристегнута его правая рука, шла по низу стены на расстоянии сантиметров тридцати от бетонного пола, на котором он лежал, и была закреплена в стене на толстых металлических кронштейнах, вбитых в бетон так глубоко, что наружу торчали только изогнутые крюки на их концах.
Даже если бы у него была свободной левая рука, Константин не смог бы освободиться, это он понял отчетливо, — труба была миллиметров пятьдесят-шестьдесят в диаметре, ненамного тоньше его запястья.
Сломать такую нечего было и думать.
Она даже нисколько не прогибалась и не отходила от стены, когда Константин, уперевшись в стену правой ногой, пробовал тянуть трубу на себя. Труба была приделана к стене намертво.
Оставалось только ждать, когда появятся те, кто его сюда привез и бросил в подвал, и объяснят, что они от него хотят.
Кто — они? Одного он знал точно — испуганного до смерти сына Генриха Воловика он узнал сразу же, как только перед ним остановился этот джип. Тот смотрел на Константина в упор с каким-то ужасом в глазах, словно увидел привидение. Он узнал и лысую голову человека, сидящего за рулем машины, — это, без всякого сомнения, был тот самый продавец книг из почтового отделения, в которое Панфилов только что заходил, чтобы отослать в Пензу деньги матери погибшей по его вине Маргариты.
Если бы он успел выхватить пистолет из-за пояса, неизвестно еще, как бы оно все закончилось. Какая-то непонятная самому Константину нерешительность, шевельнувшаяся в нем в самый неподходящий момент, помешала действовать быстро и точно.
"Опять драка, — подумал он, увидев перед собой остановившийся на его пути джип. — Опять стрельба, кровь и смерть!
Зачем все это?"
Руки действовали сами, не дожидаясь ответа на этот вопрос. Но, наверное, действовали все же медленнее, чем в том случае, если бы никакого вопроса не было. И — не успели. Затылок взорвался ослепительной болью, в глазах от этой боли вспыхнуло солнце, затем наплыла темнота. Константин еще помнил, что он падает на асфальт, и все. Как он упал, Панфилов уже не помнил.
Ясно было, что те, кто его сюда привез, действуют заодно с младшим Воловиком.
Как, кстати, его зовут? Саша? Сережа? Маргарита называла его имя… Кажется, Слава, Славик. Не ясно только, какого черта ему от Константина нужно? Он понял бы еще, если бы им заинтересовался сам Генрих Львович. Ведь тот, по крайней мере, наговорил
Но все это было до Того, как исчез сам Генрих Львович. Неужели он объявился вновь, выполз из какого-то своего подполья, в котором по неизвестной для Константина причине отсиживался? Или же его все-таки убили и надежно спрятали труп, как это утверждал кто-то из телекомментаторов? Да черт его знает…
Ему-то, Константину, какое до всего этого дело? Разве мало он принес в жертву, ввязавшись в это дело? Ради чего?
Ответ Константин знал, и ответ этот поражал его своей безжалостностью: в смерти Маргариты и Татьяны не было абсолютно никакого смысла.
Да и какой вообще может быть смысл в смерти? Пусть даже в смерти твоего врага?
Враг существует только, пока он жив.
Константин попытался устроиться на полу поудобнее, чтобы дать отдохнуть левой руке, которую не мог ни согнуть, ни поднять. Тело болело от долгого пребывания в неестественном положении, и Константин время от времени принимался возиться, как большой червяк около трубы, к которой был прикован наручниками.
Он чувствовал под собой какую-то липкую вонючую грязь, но ничего не мог сделать и просто перестал обращать внимание и на вонь, и на грязь, и на боль во всем теле.
Он словно застыл, отключив все свои чувства и не разрешал себе даже думать, боясь, что за мыслями вернутся ощущения, тело вновь напомнит о себе и наполнится мучительной болью.
Он лежал с открытыми глазами в нелепой позе, без мыслей, не ощущая своего тела, с одним только стремлением дождаться момента, когда; с него снимут эти проклятые наручники…
Нет, не проклятые, просто наручники.
Если он начнет сейчас называть их «проклятыми», или «чертовыми», или еще как-нибудь покрепче, в нем проснется восприятие боли, и тогда он может просто не выдержать и закричать. От боли и от мерзкого чувства жалости к себе. Он вспомнил, с каким мучительным чувством очнулся он после первого разговора с Сашкой Макеевым, когда они приехали из Запрудного к Константину и пили виски.
Это было хуже любого похмелья. Да, наверное, это и было своего рода чувственное похмелье — реакция здоровой психики на отравляющее душу чувство жалости к самому себе. Хотелось или напиться до бесчувственного состояния, или разыскать бывшего майора милиции Александра Макеева и убить его. Это он, доморощенный психолог, ткнул носом тогда Константина в это мерзкое чувство.
И правильно, между прочим, сделал.
Иначе Константин так и не нашел бы в себе силы признаться самому себе, что очень себя жалеет и ищет кого-то, кто ответил бы за то, как сложилась его жизнь. Макеев заставил его тогда думать над самим собой, а не только над своей жизнью, над событиями, которые происходили с ним самим и вокруг него. И Константин, в конце концов, понял, что Макеев прав. Никто, кроме самого Константина, не виноват в том, как сложилась его жизнь. Сейчас этот вывод казался Панфилову даже банальным, но как, оказывается, трудно его сделать!