Жила-была девочка, и звали ее Алёшка

Танич Таня

Сегодня мне так не хотелось соблюдать эту дурацкую традицию, что я решила для начала привести себя в порядок, выбрать платье и украшения, а уж потом садиться за компьютер. В последнее время я стала тяготеть к дорогой одежде, к стилю откровенной женственности, о котором раньше даже не задумывалась. Когда-то мне почти не было дела до того, во что я одета, мысли занимали совсем другие дела и увлечения. Теперь же, от нечего делать, я просматривала модные журналы, составляя для себя образы, от которых Марк, как ни пытался скрыть этого, нередко впадал в немой шок. Несмотря на беспокойство из-за таких резких перемен, ему все-таки нравилось то, как я выгляжу — и я была рада этому, понимая, что наконец-то

во всем соответствую образу идеальной жены.

Для сегодняшнего вечера я выбрала вечную классику — маленькое чёрное платье, обязательные высокие перчатки, скрывающие мои неидеальные руки, ниточку жемчуга, аккуратно уложенные в классический пучок волосы, шелковое белье, чулки и туфли на тонкой шпильке. Мне хотелось соответствовать Марку, который всегда прекрасно выглядел в классических костюмах, сидящих на нем с иголочки, в то время как я на его фоне смотрелась бродяжкой, сбежавшей из лагеря хиппи. Теперь между нами больше не было такой вопиющей разницы, с удовлетворением глядя на себя в зеркало, отметила я. Все было хорошо — образ смотрелся цельным и гармоничным, макияж мне однозначно удался, вот только глаза смотрели так странно, что на миг воспоминание, от которого хотелось отгородиться навсегда, яркой вспышкой обожгло меня: та самая редакция, из которой пришлось сбежать через окно, старый уродливый мальчишка и такая же старая и уродливая я с мертвым и потухшим от тоски взглядом.

Вздрогнув от неожиданности, я на секунду закрыла лицо руками, после чего, убрав их, снова всмотрелась в своём отражение. Неожиданное наваждение прошло, но оставило после себя такую тяжесть, что мне вдруг ужасно захотелось выпить. На секунду я даже негромко рассмеялась — что за странные мысли! Уже полгода, с тех пор, как началась моя до мелочей отлаженная жизнь, я не прикасалась к алкоголю. Но сейчас во мне говорила настоящая жажда — только утолить её могла не прохладная и свежая вода, а глоток чего-нибудь покрепче. Скажем, вина, или любимого некогда коньяка, или… да чего угодно, что окажется под рукой! Неизвестно, был ли у нас в доме, вообще, алкоголь — Марк за редким исключением предпочитал напитки, сохраняющие ясность сознания, я же в последнее время тоже не заглядывала в бар.

В итоге, мне удалось обнаружить наполовину пустую бутылку лёгкого вина, из которого ещё зимой мы готовили пунш. Резко плеснув золотистую жидкость в бокал, не любуясь, как обычно, игрой солнечного света на его стеклянных стенках, не предвкушая первый глоток, я залпом осушила содержимое. Желаемое облегчение не приходило, а мобильный органайзер по-прежнему напоминал о том, что нужно уделить время запланированному, но совершенно бесполезному занятию, от которого я всеми силами старалась уклониться. Понимая, что от составленного плана никуда не деться, налив себе вторую порцию, я отправилась выполнять последнюю тягостную обязанность на сегодня.

В этот раз псевдо-творческая повинность мне давалась особо тяжело. Глупые и тревожные вопросы — для кого и зачем совершается этот никому не нужный ритуал, вновь начали стучаться в голову, но я всеми силами старалась отогнать их. Как-то я уже дала себе все важные ответы и не собиралась больше возвращаться к этой теме. Если дело запланировано — оно должно быть сделано. Так нужно для порядка и для моего спокойствия. Точка.

Пригубив ещё вина, я открыла один из рабочих файлов, хаотически разбросанных в специальной запароленной папке. Раньше мои бумаги и черновики всегда были в идеальном порядке — но сейчас все они не представляли никакой ценности, поэтому я и хранила их не особо аккуратно. Чтобы взяться за работу в одном из документов, мне пришлось опять выпить, но я чувствовала, что не могу собраться с мыслями даже для бессвязного письма. Все по-прежнему валилось

из рук и, спустя несколько минут бестолкового сидения, мне стали понятны две неутешительные вещи. Первая — это то, что вино закончилось и спасительного алкоголя больше нет. Вторая — то, что сегодня я не могу выдавить из себя даже обрывки случайных фраз. Когда-то в студенчестве мне уже довелось столкнулась с тем, что не могу писать, хотя и очень хочу этого. Но сейчас я чувствовала себя особенно глупо и смешно — даже не помышляя о каким-либо связном тексте, я как будто разучилась составлять буквы в случайные слова.

Неужели следующим шагом вниз будет потеря умения читать? А после я разучусь разговаривать и впаду в младенческое неведение? Мысль эта показалась мне такой забавной, что я тихо засмеялась, прикрыв рот рукой. Возможно, ради того, чтобы проверить эту странную идею, а возможно, чтобы просто занять время, отведённое до встречи с Марком, я начала рассеянно листать страницы, автоматически заполняемые последние несколько месяцев.

Сначала мне было тяжело вникать в хаотические строки, зато я точно убедилась, что навык чтения пока что не потерян. Значит, сегодня мной овладела банальная усталость, а может ещё и алкоголь после полугодичного перерыва слишком сильно ударил в голову, отбив желание имитировать то, что для меня когда-то было важнее всего, ради чего я была готова пожертвовать даже любовью к Марку.

Все же, из-за каких глупостей я когда-то волновалась и рвала себе сердце надвое, с усмешкой подумала я, листая документ, изредка останавливаясь и удивлённо хлопая глазами, пытаясь понять написанное, слишком бессмысленное даже для случайного набора слов. Ироничная часть моего сознания подсказывала, что при желании, весь этот словесный хаос можно выдать за эксцентричный роман, написанный в потоке сознания методом свободного письма. Я даже была уверена, что нашлись бы и ценители этого «творчества», способные усмотреть в нем символизм и скрытый глубокий смысл, вспомнив некоторых знакомых из литтусовки, которым бы точно пришлось по нраву это самовыражение.

Так бы я и просидела до конца отведённого таймером времени, улыбаясь и предаваясь воспоминаниям, если бы сквозь белый шум обрывков мыслей вдруг не донёсся тот самый голос, который я хорошо знала и очень боялась услышать вновь. Я вздрогнула, будто от неожиданных помех, резанувших слух, а рука автоматически потянулась к опустевшему бокалу и крепко его сжала. Но вина больше не было, и оно не могло помочь мне спрятаться от самой себя, как и те бесчисленные ряды случайных слов, сквозь которые отчётливо проступали пугающие и неслучайные вопросы:

— Зачем ты это делаешь? Зачем? Зачем?

И следом, такое знакомое, такое невыносимое:

— Зачем тебе это, дурочка?

— Я не дурочка… Уходи, не трогай меня, — еле шевеля побелевшими от страха губами, прошептала я, медленно и вязко проваливаясь в тишину, перекрывающую все остальные звуки — но не голос, обращавшийся ко мне с прежними вопросами. Вопросами, автоматически набранными моей рукой, в то время как я писала, ни о чем не думая, первое, что приходило в голову. Вопросами, звучавшими все это время в моем сознании, от которых я старательно отворачивалась, но не смогла убежать.

И пусть уродливый и старый мальчишка больше не являлся мне, пугая до дрожи, но он все время был рядом — это к нему я уходила каждый положенные полтора часа в день как на пытку. И утомляла меня совсем не бессмыслица, которую приходилось набирать, не утраченная возможность создавать и переносить на бумагу образы, оживающие с помощью слов. Я боялась и сопротивлялась именно ему — моему тайному мучителю, который пробрался даже сюда, в мое ненадежное убежище и вёл со мной этот постоянный, сводящий с ума разговор.