Жила-была девочка, и звали ее Алёшка
Шрифт:
Вот и сейчас он понимал, что запутался, что даже всего его желания и воли не хватит, чтобы выровнять ситуацию, что происходящее со мной не вписывается в рамки здравого смысла, и неплохо было бы обратиться за помощью к врачам. И, в то же время, он продолжал упрямо охранять суверенность нашей замкнутой системы, веря в то, что посторонние только помешают, сделают хуже, и я всячески поддерживала его в этом. Меньше всего на свете мне хотелось внедрения в наш странный и больной мир кого-нибудь третьего. Никому не было места здесь, кроме нас двоих, собственноручно создавших эту изломанную реальность, к которой оба питали болезненную и страстную привязанность.
Чаще
— Это пройдёт, Алёша. Все то плохое, что ты чувствуешь сейчас, обязательно пройдёт, закончится. Нужно потерпеть немного, до весны, а потом… Мы уедем. Я увезу тебя, куда захочешь, в любую страну, любой город, который покажешь на карте.
— И даже в Антарктиду? — с улыбкой вспоминая нашу неудавшуюся попытку детского побега переспрашивала я.
— Нет, в Антарктиду тебе нельзя, — с готовностью подхватывая мое шутливое настроение, которое нравилось ему гораздо больше, чем глухая отстранённость, мягко возражал Марк. — Там холодно, а тебе сейчас нужно тепло. Больше тепла. Как можно больше, — обхватывая меня руками и прижимая к себе, будто снова пытаясь доказать себе, что я здесь и я в полной его власти, добавлял он. — Хочешь, поедем в Италию? Или на юг Франции. Я ещё не успел показать тебе мир. Да и сам не видел его без тебя. Нам нужно только дождаться весны, и все изменится. Твоя апатия пройдет. Я сделаю все, чтобы она прошла. Слышишь? Я не остановлюсь, пока снова не увижу тебя прежней. Ты веришь в это, Алёша? Отвечай мне! Веришь?
И я согласно кивала головой, хотя ни капли не верила. Серьезность намерений Марка не вызывала во мне сомнений, вот только представить себя путешествующей и наслаждающейся жизнью было выше моих сил. Будто бы я пыталась вообразить нечто настолько фантастическое и невозможное, что на это не хватало даже моего когда-то бурного воображения.
А иногда внутреннее напряжение, засевшее в каждом из нас, прорывалось горьким отчаянием и вспышками злости — когда Марк не выдерживал навалившейся на него тяжелейшей усталости от моего безучастного спокойствия. И тогда он пытался его разрушить.
Эти вечера поначалу ничем не отличались от наших обычных. Марк возвращался домой, открывая двери своим ключом — и громкое лязганье абсолютно всех замков, включая и самый сложный, который было невозможно открыть со стороны квартиры, в очередной раз доказывало, что уровень его доверия, несмотря на мое длительное бездействие, так и не возрос. Он проходил в нашу спальню, и гнетущее молчание, не скрашенное обычными вопросами, которые он хотел, но не мог больше задавать, давило на меня, подобно душному воздуху перед грозой. Это были моменты его слабости, моменты, когда упрямая уверенность в том, что все удастся изменить, давала сбой, и Марком овладевала хаотическая, слепая ярость — на меня, на себя, на нас, преодолевших, казалось бы, все сложности, но оказавшихся в глухом и беспросветном тупике.
Так же молча, не говоря ни слова, он приближался ко мне, долго смотрел в упор, а после в сердцах сбрасывал с прикроватных тумбочек все, что попадалось ему под руку. Он выдёргивал из-под меня простынь с такой силой, что я кубарём слетала с постели, падая на пол
Однажды он, не дав даже толком одеться, силой вывел меня на улицу, усадил в машину, и мы рванули с места с такой скоростью, что казалось, Марк собирается на полном ходу врезаться в ближайший столб и положить конец всему. Меня не очень пугал такой способ решения наших проблем, наоборот, в глубине души я находила его в чём-то привлекательным — ровно до того момента, пока, резко свернув с дороги, он не съехал на обочину, после чего погасил мотор и, не в силах совладать с собой, ударил по рулю обеими руками.
— Что за чёрт, Алёша… Я ведь почти сделал это. Я действительно хотел это сделать, — устало закрыв глаза, он опустил голову на скрещенные на руле руки. — Я подумал, что совершаю преступление, когда держу тебя дома, вот так, одну, целыми днями… Ты же ничего не делаешь… Ровным счётом ничего! Ты даже ешь только тогда, когда я рядом и заставляю тебя. И я решил… — спустя ещё несколько минут напряженной тишины, прерываемой лишь его тяжелым, хриплым дыханием, он снова поднял голову и уставился на меня лихорадочно блестящими глазами, — что тебе будет лучше в клинике. В хорошей частной клинике, где ты не будешь чувствовать себя одинокой или больной, а просто… уедешь отдохнуть. И вернёшься такой, как раньше. Я на самом деле думал, что это правильно! Я собирался добровольно увезти тебя из нашего дома и отдать кому-то! — его голос сорвался на крик, и я, пытаясь успокоить, лишь крепче обняла Марка, чувствуя, какая сильная дрожь сотрясает его.
— Ничего страшного. Ничего… Ты просто хотел, как лучше. Я же знаю, что ты очень волнуешься из-за меня. Но не надо этого делать. Не надо волноваться. Лучше поехали домой. Пока мы там, ничего плохого не сможешь случиться с нами в нашем же доме, — повторяя, как заклинание, ту самую фразу, которую говорила после неудавшегося летнего побега, я почувствовала, как его пальцы, судорожно вцепившиеся в мои плечи, медленно разжимаются и напряжение неохотно, но, все же, отпускает его
— Кажется, я тоже схожу с ума, — выдохнул Марк, растирая виски, чтобы вновь сосредоточиться перед тем, как завести машину. — Иначе я не могу всего этого объяснить. Просто не могу.
В другой раз во время одной из поздних ноябрьских прогулок, когда мы проходили мимо тускло освещённой витрины небольшого магазинчика, он вдруг спросил меня, не хочу ли я себе такой же.
— Что ты имеешь в виду? — я не сразу поняла его вопрос.
— Магазин, Алёша. Любой, какой захочешь — маленький или большой. Набитый всякой всячиной, которую ты так любишь. Все эти маленькие коробочки, подсвечники, статуэтки. Ты всегда, с самого детства покупала их и украшала нашу комнату. А теперь у тебя может быть целый магазин, и ты украсишь его, как сама захочешь. У тебя не будет отбоя от покупателей, я в этом уверен. И ты снова сможешь заниматься тем, что любишь.
— Я… я никогда не думала об этом, — понимая, что мне очень сложно воспринимать его предложение всерьёз, постаралась не выдать своей растерянности я.
— А ты подумай, — жёстко прервал он меня. — Подумай! И реши, чем хочешь заниматься. Я согласен на все, только реши, наконец!
— Но я… Я не хочу, Марк. Я ничего не хочу.
— Это неправда, — упрямо стоял на своём он. — Ты снова скрываешься и юлишь, играешь в свои обычные загадки. А я смертельно устал их разгадывать, поэтому хочу услышать от тебя прямой ответ!