Жила-была девочка, и звали ее Алёшка
Шрифт:
Я молчала, не зная, что сказать, настолько врасплох меня застали его слова. А Марк между тем продолжал гнуть свою линию, говоря со мной все резче и громче.
— Что тебе надо? Магазин? Новая квартира? Или купить тебе одну из тех мелких газет, куда ты хотела устроиться, но тебя не взяли? Тогда они не захотели работать с тобой напрямую — а сейчас получат тебя в качестве хозяйки, и ты сможешь с ними рассчитаться, как сама захочешь! Тебе это интересно? Нет? Не молчи, Алеша! Что тебе нужно?! Скажи, наконец! Что мне ещё сделать для тебя?!
Это не могло быть правдой. Марк не мог потерять самообладание и громко кричать на меня прямо на улице, раз за разом встряхивая за плечи так, что на нас начали оборачиваться случайные прохожие, а один даже притормозил,
Внезапно мне стало смешно от сложившейся ситуации — интересно, как приехавшие на вызов участковые стали бы разбираться с работником прокуратуры? Смогли был они выписать ему штраф за хулиганство, призывая к порядку того, кто сам должен был этот порядок контролировать? Эта мысль показалась мне такой комичной и в то же время абсурдной, как и все происходящее с нами, что я не смогла сдержаться и рассмеялась. Мой смех становился все громче и громче, по мере того, как Марк, в попытках прекратить его, тряс меня, совершенно не сдерживаясь, от чего моя голова бессильно болталась из стороны в сторону, а зубы стучали друг о друга, а я все не могла остановиться и смеялась, чувствуя, как из глаз бегут следы. Положить конец этому смог только резкий, как выстрел, звук пощёчины, громким эхом разлетевшийся по улице. Боли поначалу я даже не почувствовала, лишь удивление и отвлечение на жжение в правой щеке, к которой инстинктивно потянулась рука.
Марк смотрел на меня испепеляюще-неподвижным взглядом и его побелевшие от ярости губы были крепко сжаты.
— Я не знаю, зачем ты это делаешь, — наконец, заговорил он сквозь зубы. — Но если ты мстишь мне за то, что я сделал. За то, что оторвал тебя от твоего окружения и привёз сюда… Можешь быть довольна. Ты уже отомстила. Сполна.
С тех пор он оставил попытки исправить ситуацию и просто ждал весну, которая должна была прийти всего лишь через три месяца. Марк по-прежнему был уверен, что перемена места и новые впечатления обязательно разморозят меня изнутри, сделают такой, как раньше — а я просто не спорила с ним, стараясь не расстраивать ещё больше. Мне не хотелось отбирать у него последнюю надежду, которая сделала бы его ещё уязвимее.
Когда же, на самой границе зимы и осени, грянули громкие события, всколыхнувшие всю страну и конечно же, органы власти, потребовавшие едва ли не круглосуточного присутствия Марка на работе, я почти не удивилась. В памяти шевельнулось воспоминание о словах моего бывшего редактора Руслана, сказанные во время нашего прощания: «Ты, это… Давай отдыхай побыстрее и возвращайся. У нас же выборы в следующем году! А кампания намечается ну о-очень грязная. Чувствую, горяченькое время будет, и каждый адекватный журналист — на вес золота. Так что не засиживайся у себя там!»
Руслан не ошибся — после череды громких политических скандалов, страна переживала еще одну бархатную революцию — первую с тех времён, как детьми мы вернулись из отпуска, и Виктор Игоревич с побледневшим лицом объявил о том, что случился переворот.
И теперь уже Марк, как когда-то Виктор Игоревич возвращался домой под утро, а иногда не приходил и несколько дней подряд, оставаясь на связи лишь по телефону. По его голосу я слышала, что нервное напряжение, владевшее им, достигло пика — никто не мог предсказать, будет ли решён конфликт силовым или мирным путём. Но пребывая в готовности к любому развитию событий, Марк не был готов лишь к одному — оставлять меня одну так надолго.
Однажды вернувшись домой заполночь, он медленно прошёл в нашу комнату, не включая свет и не снимая верхнюю одежду, после чего опустился на кровать, тихо скрипнувшую в ответ.
— Ты не спишь, — озвучил он факт, в котором не было сомнений. — А вот я уснул, пока ехал домой. Сам не понимаю, как такое случилось — но я уснул за рулем. Думаю, ненадолго, даже минуты не прошло. Какой-то водитель громко просигналил на дороге, и я проснулся. И первое, о чем подумал — это о тебе. Что случилось бы с тобой, если бы я разбился? Ты бы оказалась запертой здесь,
Стараясь не отвлекать его даже малейшим движением, я продолжала смотреть перед собой широко открытыми глазами, понимая, что Марк прав. Это прекрасно понимал и он, потому что в следующую секунду я услышала такой знакомый и одновременно давно забытый звук — стук ключей о прикроватную тумбочку.
— Я больше не могу держать тебя взаперти, Алёша. До этого я не считал твою полную зависимость от меня чём-то опасным — но только сейчас понял, что это самонадеянность, глупая и преступная. Со мной, как и с любым человеком, может случиться все что угодно. В любой момент. Считать себя неуязвимым — не только глупо, но и опасно. Прежде всего для тебя. Поэтому… Я прекращаю это. Ты можешь выходить на улицу, как и раньше. Ты просто обязана это делать. Если ты снова сбежишь… Я буду тебя искать. И найду. Не могу сказать, что меня это радует, но это лучше, чем сидя на работе третий день подряд, понимать, что ты взаперти. И если тебе вдруг понадобится помощь или мое присутствие, я не смогу оказаться рядом мгновенно. Так что… Ты свободна. Домашний арест закончен.
Я слушала его, чувствуя, как внутри разрастается страх, все сильнее и сильнее с каждой минутой — но не за себя, не из-за возможной смерти в четырёх стенах от полного равнодушия к тому, что осталось за окнами нашей квартиры. Из-за Марка. Из-за того, как сильно он опустошён и подавлен, если начали давать сбой даже его обычные внимательность и сосредоточенность.
Я прекрасно понимала, что виной сегодняшней опасной оплошности было совсем не напряжение последних недель, охватившее всех и каждого. Пусть Марк не выносил хаос, который в эти беспокойные дни царил повсюду — не он выбил его из колеи. Какими бы сильными ни были потрясения, Марк был создан для того, чтобы бороться с ними, подавлять, брать под контроль и выравнивать ситуацию. Напряжение борьбы всегда приводило его в состояние максимальной готовности реагировать быстро и резко, без колебаний, без права на ошибку. Нет, в том, что случилось с ним, была моя и только моя вина.
Та самая чернота, которую я изо всех сил пыталась не расплескать, проникла в него и начала своё губительное действие. И если я давно свыклась с тем, что она неотвратимо и медленно отравляет меня, то на Марка этот яд тоски и бессилия действовал быстрее и разрушительнее — и с этим я смириться не могла.
Мне нужно быть ещё осторожнее, ещё аккуратнее, еще внимательнее к тому, что я делаю и что говорю. Моя апатия и бездействие подтачивали Марка сильнее, чем самые безумные выходки. А значит, нужно было хоть немного измениться. Пусть мне казалось это невозможным, но ради него я обязана была постараться ожить.
Конечно же, я не могла просто так, резко вскочить с кровати и выбежать навстречу жизни, на это у меня уже не было сил. Но я начала хотя бы передвигаться по квартире, пытаясь занять себя чём-то.
Читать книги или слушать музыку я давно разучилась, да и все некогда любимые занятия не будили во мне никаких чувств, поэтому я сосредоточилась на самой простой домашней работе. Не раз с горькой усмешкой я думала о том, что нам обоим было бы легче, если бы я ушла, опустила его, но оказалось, что я могу охладеть ко всему, даже к тому, что считаю основоположным и самым важным — только не к Марку. Наши чувства все больше напоминали незаживающую рану, которой мы сами не давали затянуться, расчесывая и раздирая ее, словно непослушные дети, игнорировавшие заверения взрослых о том, что стоит немного потерпеть — и мучительный зуд ослабнет, пройдёт, а потом и вовсе забудется. Мы не хотели ничего забывать и не искали спокойствия, упрямо желая быть вместе, пока боль, став невыносимой, не пересилит притяжение, не оттолкнёт нас друг от друга, не заставит сдаться.