Жила-была одна семья

Райт Лариса

— Пара хорошеньких ушей есть, наверное, у твоей жены, а мои давно перестали быть таковыми, потому что слышали слишком много лжи.

— При чем здесь моя жена? — искренне удивился Сергей и, увидев, как Саша снова брезгливо поморщилась, тут же попытался поймать ее взгляд и сказал тихо и твердо: — Прости.

Саше вспомнился хриплый, надрывный голос брата:

А может быть, простить и не рубить сплеча? Чтоб не разрушить крепость жизни сгоряча? А может быть, забыть, сначала все начать, Чтоб все же обрести, а не опять терять? А может

быть, понять? А может быть, простить? Чтобы не обвинять, а только лишь любить?

«Эх, Вовка! Если бы здесь, внизу, все было так же однозначно и понятно, как там у вас, наверху: место определено, фигуры расставлены, миссия выполняется. А у нас, тебе ли не знать, сплошные «может быть», «наверное» и «вполне вероятно».

«Сашура, надо уметь прощать», — вспомнились ей слова матери. «Не называй меня так!» — «Как бы я тебя ни называла, это не изменит смысл моих слов». — «Я не собираюсь учиться прощать предательство».

Саша посмотрела прямо в умоляющие, нежные и такие удивительно родные глаза и произнесла глухо и неумолимо:

— Я не собираюсь прощать предательство!

— Саша, да пойми же, я не хотел, я только…

Она жестом остановила поток готовых сорваться с его губ излияний. Переживаний с нее было достаточно: она все услышала, все сказала, все решила.

— Ты сделал все, что хотел. — Саша обошла его, словно манекен, и направилась к выходу из зала. Еще немного, еще несколько шагов, и там, за углом, можно будет присоединиться к группе коллег, сгрудившихся у декорации к диснеевским мультфильмам. Сама она не очень любила воспроизводить сцены из мультиков — там за нее героев уже нарисовали, их не надо было придумывать и воображать, только изготовить, передав детальное сходство. Но посмотреть на веселых гномов, едущих с изумрудами на вагонетках домой к своей Белоснежке, или на дотошного ослика в кибитке, пристающего к зеленому огру с бесконечными вопросами, она любила, мультяшки всегда поднимали настроение. Она успела дойти до выхода из зала, когда сквозь тихое перешептывание посетителей ей в спину полетел и больно ударил вопрос:

— А ты? Ты все сделала, что хотела?

Ей не надо было спрашивать себя, правильно ли она поняла его слова. Она знала, о чем говорил Сергей. И ей было одновременно и приятно от того, что он угадал, что именно она собиралась сделать, но все еще не собралась, и стыдно, что до сих пор этого не сделала, и еще ужасно неловко. Потому что человек, которого она отталкивала, разбирался в ее душе лучше ее самой. Она обернулась и, уже не обращая внимания на то, что на них оглядываются, ответила вопросом на вопрос:

— А если сделала?

— Ты врешь!

«Я вру».

— Откуда ты знаешь?

— У тебя на лице написано.

«Конечно, я знаю, я просто уверен в том, что ты еще и пальцем не шевельнула в этом направлении, хотя я настоятельно советовал тебе попробовать. Но ты же занята другими вещами: у тебя куклы, выставки, творческий подъем. Ты привыкла к распростертым объятиям и боишься, что тебя отфутболят. А тебя отфутболят, милая. Я об этом позаботился. У меня не было другого выхода. Ты потом обязательно поймешь. Обязательно. Потом. Думаешь, я ждал, что ты меня сейчас простишь? Даже и не надеялся. Я бы даже разочаровался, если бы это случилось. Эта была бы уже другая женщина, а не та, которая запала мне в душу, — твердая, решительная, несгибаемая. Я сегодня пришел только посмотреть на тебя. Нет, вру, конечно, снова вру. Мне недостаточно просто смотреть на тебя, я хочу большего, я хочу получить все, мне не нужно малого, я буду сыт только многим, поэтому я и пришел: пришел напомнить о том, что мечты необходимо пытаться воплотить в жизнь. Я уверен, что твои желания не ограничиваются изготовлением нескольких замечательных фигурок восточных женщин. Ты говорила мне о другом, ты хотела иного».

Возможно, Саша угадала бы эти мысли, если бы осталась стоять на месте, если бы хотела продолжить этот унизительный для нее

разговор. Но она была уже далеко: сидела в такси в распахнутом полушубке, кисти второпях повязанного шарфа мокли на грязном резиновом коврике машины, из раскрытой сумочки рассыпалась по сиденью косметика и какие-то вечно валяющиеся в ее котомках тесемочки и лоскутки. Но она не замечала беспорядка, смотрела на себя в маленькое зеркальце, убеждалась, что лицо ее не выражает ничего, кроме смятения, и периодически повторяла водителю:

— Пожалуйста, быстрее!

А он посматривал на нее с ухмылкой, но отвечал невозмутимо:

— Снег на улице, резина летняя. В такой ситуации, мадам, лучше не спешить. Мадам так рискует не добраться по адресу.

Снег. Саша взглянула в окно: она и не заметила, как наступила зима. Пятнадцатое декабря было для нее просто числом открытия выставки, а между тем приближался Новый год, а значит, все недоделанное, незавершенное необходимо было на счастье оставить в старом. И теперь она торопилась это сделать: влетела в квартиру, сдернула с крючка в коридоре ключи — и снова вниз, в такси, опять стоять в пробках, петлять по узким улицам, не обращать внимания на взгляды водителя, прикидывающего, в своем ли уме эта странная женщина с лихорадочно блестящими глазами, которая так громко указывает дорогу:

— Здесь направо, через квартал налево. Вон там, там, за киоском, въезд. Да, правильно, насквозь через двор к забору. У ворот остановите. Нет, не доезжайте, там собаки. Все, спасибо.

— Вас подождать? — сказано с опаской, хотя предложение логичное: разве может одинокая женщина оставаться долго в этом глухом, каком-то затерянном месте на окраине Москвы?

— Нет, спасибо.

Водитель пожал плечами и уехал, пробурчав:

— Собаки ведь… Ох, бабы! Прутся невесть куда, а потом у людей волосы дыбом встают от милицейских сводок. Вот дуры! Дуры, одно слово и есть.

Он уже выехал со двора, когда абсолютно безмозглая, на его взгляд, женщина скользнула за железные ворота и присела на корточки перед умильно виляющими хвостами огромными дворнягами:

— Белка! Туман! Соскучились, бедолаги? Ну, как вы тут? Сторожите? Мои умнички! Нет, нет, в сумку не лазить. Ах, ну конечно. Какая я на самом деле глупая: явилась без колбасы! Ну-ну, не расстраивайтесь, я потом сбегаю, здесь же недалеко круглосуточный, знаете? Вам какую купить — «Одесскую» или «Краковскую»? — Саша усердно гладила громадные пушистые животы разлегшихся у ее ног в блаженной неге собак. — Вы бы, зайки, и ливерную с удовольствием съели бы, но этого я обещать не могу, подобная колбаска теперь в дефиците.

— Саша, ты, что ли? — из окошка сторожевой будки высунулся заспанный охранник.

— Я, дядь Петь.

— Чаво?

— В гараж.

— Так проходь! Нечего из моих бойцов ласковых «шариков» делать!

Саша извинилась перед «шариками», молча разведя руками, и прошла. Нащупала в сумочке ключ, достала, открыла тяжелую дверь, втянула носом воздух, пытаясь за сыростью и затхлостью различить хоть какой-нибудь отголосок знакомого, родного запаха, но ничего не почувствовала. Она шагнула внутрь гаража, включила свет. Без мотоцикла помещение казалось даже просторным. Теперь, когда единственными представителями «Ямахи» здесь остались барабаны и синтезатор, оно действительно походило на студию, как привык называть этот гараж Вовка. Саша именовала это «захолустье» репетиционной базой и упорно не соглашалась с тем, что в студии могут одновременно находиться музыкальные инструменты, мотоцикл, мешки с картошкой, канистры с бензином и главное — огромное количество без дела шатающегося народа. Когда бы она ни заходила к брату, у него на репетициях все время были какие-то люди: одни уходили, другие приходили, первые снова возвращались, заглядывали третьи, четвертые присутствовали постоянно. Саша подозревала, что не все из них были искренними поклонниками творчества ее брата, скорее, каждый знал: здесь обогреют, нальют, не дадут умереть от голода и не предложат отправляться восвояси, когда часы начнут отсчитывать новые сутки.