Жила-была старушка в зеленых башмаках
Шрифт:
— И как же она до дома добралась после всего этого?
— Подружки ее проводили до самых дверей и сдали мне с рук на руки.
— Это они тебе все рассказали?
— Нет. Они даже из лифта не выходили, кнопку держали: увидели, что я открыла дверь, поздоровались-попрощались и тут же уехали. Я только успела заметить, что лица у них тоже несчастные и заплаканные. Да мне не до расспросов было — я подхватила Наташку и в дом повела.
— Понимаю…
— Вчера она так рыдала, так рыдала, мама, что я дала ей снотворное и легла с нею спать. Всю ночь
— Она хоть ела что-нибудь?
— Ни крошки! Ни вчера, ни сегодня… Только воду пила. Ну что, поднимемся в квартиру, мама? Нельзя Наташку надолго одну оставлять.
— Да, поедем.
Они поднялись на лифте, и Надежда ключом открыла дверь. В квартире пахло валерианкой и звучал тенор.
— Паваротти? — удивилась Агния Львовна и вопросительно поглядела на невестку.
— «Памяти Карузо», — шепнула та. — Наташка без конца слушает.
Агния Львовна подумала, что Паваротти — это не так плохо, хоть это и не самая веселая его вещь.
— Ты поди-ка, Надюша, приготовь нам с Наташкой что-нибудь поесть.
— Так она же не ест ничего, мама!
— Ш-ш-ш… А ты все равно приготовь на всякий случай.
— Поняла, мама! Пиццу с молоком будете?
— Ох уж эта ваша пицца…
— Так Наташка же ее любит… Вдруг она захочет поесть?
— Ну ладно, приготовь пиццу.
Надежда пошла на кухню, а Агния Львовна аккуратно и неспешно разделась и переобулась в свои зеленые туфли. Потом она позвонила к себе домой и отпустила Лику и Титаника с поста, предупредив, что останется ночевать у детей и вообще неизвестно сколько у них пробудет. После этого она перекрестилась, сказав: «Благослови, Господи!» — и пошла в комнату внучки. Постояла недолго возле дверей, послушала доносящийся из-за них рыдающий голос Лучано Паваротти, дождалась конца песни, постучала и, перекрестившись, сразу же вошла.
Наталья сидела за письменным столом, заваленным какими-то пестрыми безделушками, а перед нею стояла фотография Юрика Ахатова в рамке; на рамку был намотан черный Наташкин шелковый шарфик и завязан на углу большим грустным бантом; рядом, в маленькой фарфоровой, синей с золотом, вазочке стояли три высохшие почти до черноты темно-красные розы. Паваротти снова запел «Памяти Карузо».
— Наташенька!
Внучка обернулась. Лицо у нее было распухшее от слез и совершенно мокрое, даже пряди волос свисали вдоль щек мокрыми сосульками.
«Плачет — это хорошо!» — подумала Агния Львовна.
— Булочка! — жалобно воскликнула Наталья и протянула к Агнии Львовне руки. Бабушка быстро подошла к ней, обняла и прижала ее голову прямо к сердцу. Внучка заплакала горько и громко, и в этом положении обе они оставались до тех пор, пока всхлипывания Наташи не стали реже и не перешли, наконец, в глубокие и редкие вздохи. Тогда только Агния Львовна отстранила внучку, чтобы посмотреть на ее красное лицо, на котором всегда сияющие серые глаза превратились теперь в две узкие щелочки между слипшимися
— Бедная моя детка! Мама мне все рассказала…
— Булочка, что мне делать? Так больно, так больно вот тут! — Наталья прижала к середине груди обе руки.
— Прежде всего сейчас мы с тобой пойдем умоемся — я с дороги, а ты с горя. Паваротти пусть пока отдохнет немного, ладно? Потом я что-нибудь перекушу: дома я поесть не успела, а мне пора лекарство принять. Я буду ужинать, а ты посидишь рядом и все мне расскажешь по порядку.
Наташа неуклюже поднялась со своего вертящегося стула, цепляясь за бабушку, и та, поддерживая внучку за талию, повела ее в ванную комнату. Там она своими руками долго умывала ей лицо холодной водой, а потом осторожно промокала полотенцем воспаленную розовую кожу.
— Ну вот, а теперь — на кухню! Пошли поглядим, что там твоя мама приготовила.
— Булочка, я есть совсем не могу!
— Детка, да о чем речь? Разве же я изверг какой — затыкать человеку в горе рот куском пиццы?
— Почему именно пиццы? — удивилась Наталья.
— Да у мамы ничего готового под рукой не оказалось. Я ее спросила, покормит ли она меня, а она говорит, ничего нет, кроме пиццы: отец вчера купил для Наташки, а она не ест. Все понятно: ты есть не можешь, мама расстроилась и не может готовить — так уж придется мне давиться пиццей!
— Ты не любишь пиццу, Булочка?
— Я больше пироги люблю.
— Кто ж их не любит…
Они подошли к кухонному столу; на нем уже стояла пышущая жаром толстая «американская» пицца с ветчиной и сыром, две тарелки и две кружки.
— Мама, я есть не буду! — возмущенно воскликнула Наталья, отодвигая свой прибор.
— Не приставай к ней с едой, Надюша! Что это ты в самом деле? Молочка вот можешь налить, может, наша бедная девочка и сделает глоток-другой. Слезы так обезвоживают организм! Но только, пожалуйста, не заставляй человека есть насильно!
— Да не буду, не буду! — сказала Надежда и вообще ушла из кухни, чтобы не расстраиваться еще больше, глядя на голодающую над пиццей Наташку.
— Булочка! Как же ты все понимаешь!
— Ну, еще бы мне за свою жизнь не понять, что такое настоящее большое горе! Очи всех на тя, Господи, уповают…
Агния Львовна дочитала молитву, и они уселись за стол. Пицца была предусмотрительно разрезана на четыре части, Агния Львовна одну из них подцепила лежавшей рядом лопаточкой и переложила на свою тарелку.
— Господи, как же я проголодалась! — сказала она, шумно вдыхая запах пиццы. Взяла нож, вилку, отрезала самый уголок и положила его в рот. — М-м-м! До чего же вкусно! Даже пицца мне нравится, так я проголодалась!
— А мне и смотреть на нее как-то… неприятно, — задумчиво сказала Наталья.
— Ну еще бы! — понимающе кивнула Агния Львовна, отхлебывая из кружки молоко. — Неужели ты думаешь, я не знаю, как это бывает в горе, когда и мысли-то о еде в голову не приходят? Я вдова, не забывай: я любимого мужа потеряла, с которым сорок с лишним лет вместе прожила.