Жили-были, ели-пили. Семейные истории
Шрифт:
Как меня спас Поженян
На пляже в Дубултах. 70-е гг. Папа, мама и Муслим Магомаев
В Юрмале было удобно то, что после любого застолья можно было дойти до дому по пляжу, протрястись, так сказать. И мы гуляли часами, доходили до каких-то ручьев и заброшенных необжитых уголков, шастали в «Яундубулы», самую известную на побережье шашлычную, или в самый модный в то время ресторан-кабаре, вылезающий полукругом прямо на пляж, – «Юрас перле» – морская жемчужина. На ночные шоу уже ходить было можно, по возрасту пропускали, и мы наблюдали смешную, молодую и тогда еще совсем незнаменитую Лайму Вайкуле в костюме мухоморчика, которая танцевала летку-енку с кучкой других мухоморчиков и пела какую-то грибную песню. А потом была премьера отцовской песни, и Лайма из ядовитого гриба превратилась
9
Рождественский Р. Юрмала // А. Пахмутова в интернете URL:(13.03.2015)
С таким милым мягким латышским акцентом, так было приятно, когда весь зал начал ей подпевать, а я вся из себя сидела гордая и чувствовала вроде как причастность! Хотелось встать и сказать: «Это ж мой папа написал!» Маленькая была. А за соседним столиком сидел Раймонд Паулс, с которым папа тогда работал.
Отец всегда много писал в Дубултах. Ехал не на отдых, а на работу. И распорядок дня был рабочий. В 9–10 начинался завтрак в большом, дальнем зале со стеклянными стенами: сидишь, словно в саду, а вокруг вкушают и чавкают столпы советской литературы. На завтрак обычно вкуснейший творог или сырники и снова кефир, местный сыр с тмином, нарезанный волнистыми треугольничками, крестьянский завтрак – тушенная с луком и шпиком картошка, залитая яйцом, нечто вроде омлета. Кофе с молоком, чай из титана. И меню, которое надо заполнить на следующий день.
До сих пор помню название супа, которое очень меня удивило – суп «Шелестень». В супе ничего особенно не шелестело, это были скорее щи из кислой капусты с какой-то крупой.
Мама привозила с собой в Дубулты любимый нами соевый соус, и я демонстрировала своим приятелям, как меняется вкус, скажем, бульона, если в него добавить сои. Я бегала от стола к столу и каждому предлагала соус – попробуйте, как вкусно! На второе обычно были лангет, зразы, бифштекс с яйцом, жаркое по-домашнему. Еще луковый клопс! Мы шутили, что это уважительное обращение к клопу – клопсссс! На самом деле очень вкусное блюдо.
Говядину моем, сушим, режем на небольшие кусочки, слегка отбиваем. Обжариваем на сливочном масле. Лучше небольшими порциями, чтобы мясо действительно жарилось, а не тушилось.
Лук режем тонкими кольцами и слегка обжариваем на другой сковородке со сливочным маслом.
Перекладываем мясо и лук в глубокую кастрюлю вместе с соусом из сковороды, в которой жарилось мясо, и чуть добавляем воды. Солим, перчим, закрываем крышкой и тушим час на медленном огне. Затем разводим муку сметаной, добавляем к мясу и тушим еще 8–10 минут на слабом огне.
Клопс благодаря обилию подливки очень хорош с картофельным пюре, да и рис с гречкой тоже вполне подойдут в качестве гарнира.
Для клопса понадобятся:
1 кг мякоти говядины,
5 ст.л. сливочного масла,
5 средних репчатых луковиц,
1/2 стакана воды,
соль и перец по вкусу,
2 ст.л. пшеничной муки,
1 стакан сметаны.
После обеда все обычно недолго сидели в зале перед столовой, читали газеты и обсуждали с друзьями новости и планы на вечер. Потом отец поднимался к себе в номер и садился писать. Работал почти до ужина. В номере всегда были чай, кипятильник и большая кружка. И какие-нибудь печенья. Без чая папа просто не мог. Пока он работал, мама с Ксенькой и Лидкой сидели в другом номере или были на пляже, а я бегала по окрестностям с писательскими детьми. Иногда ездили домтворческим автобусом в лес за грибами и черникой. И того, и другого было много. Грибы я обычно
Ужинать ходили без мамы. Она держала диету, на ночь не ела. Иногда после работы перед ужином оставалось время полежать чуть-чуть на пляже и окунуться в холодную балтийскую воду. Однажды пошли все втроем – мама, папа и я, лет десяти, купаться. Вода холодная, обжигает, градусов 18, окунуться страшно, долго-долго шли, чтоб нырнуть. Вроде уже более-менее стало глубоко. Отец поплыл. Мы с мамой рядом идем, уже на цыпочках, прыгаем, веселимся, машем отцу, он в ответ. Вдруг я подпрыгнула и провалилась под воду уже с головой, глотнула воды, запаниковала и стала тонуть! По-настоящему. С животным ужасом, как котенок в ведре. Паника страшная штука, лишает рассудка. Я в одно мгновение забыла, что плаваю почти профессионально, хожу к тренеру с 6 лет – все это от страха мгновенно забылось! Я стала бить руками по поверхности воды, пытаясь нащупать ногами дно. Дна не было. Плыть я не могла, мне свело ноги. Мама сразу поняла, что я тону. По моим полным ужаса глазам. Она дала мне руку, но я, ухватившись что есть силы, бросилась к ней на плечи, и мы обе пошли ко дну. Кое-как оттолкнувшись от песка, мама вытолкнула меня на поверхность и стала кричать и махать отцу. Папа радостно махал в ответ. Он был от нас далеко и не понял, что с нами происходит. Я обхватила мамину шею, пытаясь спастись, мы дружно глотали воду и пытались кричать. Вдруг меня кто-то приподнял, отодрал от мамы и мощными гребками отбуксировал к берегу. Осталась картинка в памяти: дядя Гриша Поженян, красиво держа меня на руках, как в фильме, выносит на берег. Следом бежит мама. Он кладет меня на полотенце, я страшная, синяя и дрожу. К нам сбегаются все пляжные писатели. Гриша чувствует себя героем. И я немножко героиня, хоть и жертва. Он и вправду герой: ушел на фронт в первый день войны, раненый, контуженый, его посчитали погибшим, выжил, победил, поступил в Литинститут, откуда его два раза исключали за поддержку опальных друзей и учителя Павла Антокольского. И песни у него прекрасные: «Мы с тобой два берега у одной реки» – его. Вот такой настоящий герой меня спас! К моему одру сбежался весь пляж, все хотели внести свою собственную лепту в спасение: кто-то укрывал полотенцем, кто-то выбирал из волос пупыристые желтые водоросли, кто-то принес воды, от которой я категорически отказалась – наглоталась уже, спасибо! Рядом молча сидела мама, обессиленная и опустошенная.
К нашей толпе подошел только что вышедший из воды отец. Он с удивлением посмотрел на народ вокруг нас и вопросительно-тревожно взглянул на маму.
– Робочка, мы чуть не утонули.
– Мы утонули, но нас спасли! – уточнила я.
Папа выслушал, что произошло, помрачнел и сильно-сильно обнял нас.
– Девоньки вы мои… А я-то, дурак, ничего не понял…
Потом посмотрел туда, где на шезлонге обычно лежал Гриша. Поженяна уже не было. Он пошел на ужин.
Пляж в Юрмале
Немного Галича и Магомаев
За роялем Муслим Магомаев и Арно Бабаджанян
В Дубултах всегда было очень интересно, обстановка необычная, творческая, удивительная. Часто приезжал Михаил Козаков и приглашал всех друзей на 9-й этаж в холл, где, закрыв шторы от белого балтийского солнца, полулежа на диване, читал стихи, глядя на остальных полуприкрытыми выпуклыми глазами. Ахматову, Цветаеву, Мандельштама, Корнилова, Сашу Черного – его натренированная память вмещала, наверное, всю антологию русской поэзии. Читал так, что захватывало дух и казалось, читает именно тебе, лично. На низком журнальном столике стояла водка, железные рюмки-матрешки – одна в одну и закуска, кто что принесет. Но пока он читал, никто и пошевелиться не мог, слушали. А он все читал и читал, а все вокруг боялись вздохнуть.
Пел Галич, приблизительно в такой же обстановке, с теми же неубиваемыми рюмками-матрешками. Пел, проверяя на нас свои новые песни, а как допевал последнюю, а потом на бис, и ещё, и ещё, начинался разговор и его обычное приглашение перед уходом: «Ну, приходите ко мне, сельдя заколем…» Именно сельдя и именно заколем. И много рассказывал. Вспоминал, как встретился с Александром Вертинским в ресторане «Славянский базар». Галич туда зашел отметить в одиночестве очередной гонорар, сел, назаказывал, устроился, стал ждать. Вдруг открылась дверь, и вошел Вертинский – в цилиндре, черном длинном пальто и белом кашне. Устало оглядел зал, кивнул Галичу и сел за соседний столик. Подошел официант, Вертинский попросил только стакан чая. Ему принесли. Некрепкий, сказал он, я люблю крепкий. Поменяли. Теперь уже не такой горячий, он любит, чтобы пар шел. Принесли другой, крепкий и горячий. Там чаинки, я так не люблю, сказал Вертинский. Процедили. Ну он же ведь совсем остыл теперь – закапризничал он. Пять раз гонял Вертинский пожилого официанта из-за стакана чая. Попросил счет, оплатил копейка в копейку, не оставив чаевых. Поднялся и вальяжно ушел. Галич жалостливо посмотрел на официанта, но тот слегка улыбнулся и мечтательно сказал: «Дааа, настоящий барин. Сейчас таких нет». И ушел, покачивая головой.