Жили мы на войне

Малахов Владимир И.

Я бесился, требовал, просил, только что на колени не вставал, но моя мучительница оставалась непреклонной. Когда же я пинал ее в костлявые бока, она мчалась очертя голову неизвестно куда. Положение мое усложнилось тем, что я почувствовал боль. Я не мог сидеть в седле, все у меня было отбито. Тогда я решил привстать на стременах.

«Это еще что за новости?» — как бы спрашивала меня лошадь своим взглядом. «Перехитрил я тебя, дуру», — отвечал я ей. «Ну, ну, посмотрим, что ты скажешь через часок».

Через часок я уже ничего не мог сказать потому, что натер себе ноги до такой степени, что каждое прикосновение обжигало,

как огнем. Вот тут-то и встал передо мной вопрос: что делать? Ехать на лошади я не мог. Это ясно. Она попросту не везла меня — и все. Оставалось одно: слезать и идти пешком. Так я и сделал.

Но я не мог и идти! Каждый шаг мне давался с трудом. Да, не состоялся у меня аллюр три креста! Жалкий и измученный, приплелся я наконец в штаб дивизии.

— Ну, слава богу, прискакал. А уж тебя потеряли. Подполковник через каждые полчаса звонит, — обрадовались в штабе дивизии. — А что такой хмурый? Уж не заболел ли?

— Заболел, ребята, — признался я. — Головокружение и все прочее.

— Ну, скачи обратно, — говорят штабисты.

— Нет, только не это! По-пластунски поползу, а на этой чертяке не поеду, — взмолился я. — Казните или милуйте, а давайте бричку.

Почесали они затылки, отыскали какую-то колымагу, запрягли проклятую лошаденку, суют вожжи в руки — езжай, мол.

— Братцы, я и сидеть не могу.

Опять полезли они пальцами в потылицы. Наконец выискался охотник, доставил меня на место. Чернее тучи встретил меня подполковник, но, когда увидел, как я с брички слезаю и с докладом подхожу, все понял, засмеялся и махнул рукой.

А я еще целую неделю нормально ходить не мог.

…Прошло месяца два, приехала к нам зачем-то повозка, подхожу я к ней, вижу — вроде бы знакомая лошадь. И она, видать, меня узнала, поджала уши, а в глазах знакомые смешинки запрыгали. Взял я прут, сейчас, думаю, отомщу за все твои издевательства и злодеяния. Замахнулся, хотел ударить, но передумал, бросил хворостину. Не виновато животное, всадник виноват был. А лошадь, она ведь тоже в справедливости разбирается.

ОТ ВЕРЫ ПОСТРАДАЛ

— Вот вы спрашиваете, верю ли я в бога?

Солдат Возщиков поудобнее устроился на завалинке, вытянул вперед правую ногу, достал из кармана кисет, не торопясь свернул козью ножку, сладко затянулся и только тогда на свой же вопрос ответил.

— Не верю я, хотя, конечно, если прижмет, и бога и, извиняюсь, богоматерь вспоминаю. А вот старуха моя, та — другой коленкор, она без бога дня прожить не может.

Он сдвинул шапку на затылок и ткнул пальцем в изрезанный морщинами лоб, посередине которого белел огромный шрам.

— Видите блямбу? Так вот, должен я вам доложить, что получил ее в мирное время от родной своей старухи. Дело было так. Как-то в наше сельпо недели две не завозили спичек. Мужикам туго пришлось. Бабы все спички в тайники припрятали, а нас на произвол судьбы бросили. Ну на работе или на улице — куда ни шло. Обходились. А дома как быть? Хоть ложись и помирай без курева. Долго приглядывался я к лампадке. Боязно было — а вдруг шарахнет, всемогущий все-таки. Однажды решился. Подошел к лампадке, перекрестился, вежливо так спрашиваю: «Дозволь, пресвятая богородица, от твоего огонька прикурить». Ну, она молчит, как всегда. Осмелел я, сунул ей под нос цигарку и прикурил. Ничего.

Ни грома, ни молний. И стал я богатейшим мужиком на деревне. Другие страдают, а я завсегда с огоньком. Только раз оплошал. Потянулся к лампадке, а она возьми и брякнись на пол. Шум произвела. Бросился я на колени, стал эту штуковину в порядок приводить, а старуха тут как тут. Совсем взбесилась баба: глаза горят, рот перекосился, руками к моим волосам тянется. Я ей: «Успокойся, Андреевна, удар хватит, образумься». Только не ее удар хватил, а меня. Вырвала она у меня лампадку да прямо в лоб ею закатала. Я бряк на пол и лежу без движения. Минут через пять, а может, поболе, прихожу в себя и застаю такую незабываемую картину. Валяется в углу эта самая проклятущая лампадка, а Андреевна лежит на моей груди и как над покойником голосит. «Подымайся, — говорю, — Экая тяжесть навалилась — и впрямь на тот свет отправишь».

Надо вам, ребята, сказать, что была в то время моя Андреевна в больших формах и немало пудов весила. Вот вы смеетесь, а мне не до смеха было. Начал я соображать. Это дело, думаю, без последствий оставить нельзя. Жалобным таким голоском говорю: «Все, Андреевна, чую — конец мой приближается». Старуха моя понятливая, сразу полезла за трешкой. «На, — говорит, — только поправляйся».

Не утерпела Андреевна, проболталась об этом случае, и прослыл я по всей деревне отчаянным безбожником. Батюшка, поп наш, как-то встретил. «Я, — говорит, — на тебя в суд подам за гонение на веру». А я ему отвечаю: «Если ты на меня в суд, так и я на эту самую веру подам за рукоприкладство. У меня, — говорю, вещественные доказательства завсегда при себе». И показываю на лоб. На том и поладили.

Однажды отлучился я из деревни на неделю — в райцентр на учебу вызывали: советовали, как лучше за лошадями ходить, по-научному, значит. Учитель молоденький был, все смущался, в книжки заглядывал. Мужики посмеивались втихомолку, однако уважительно к парнишке отнеслись, все ему объяснили и рассказали. Он расчувствовался даже. «Спасибо, — говорит, — за практические советы. Многому я у вас научился». Однако не поняли мы, зачем столько мужиков от дела оторвали, вызвали бы, к примеру, меня одного, я бы ему все честь по чести и рассказал. Возвратился я, в баню сходил и только поужинать собрался, мужики в дом завалились. Делегацией целой.

— В чем дело? — спрашиваю.

— Ты, — говорят, — Тимоху знаешь?

— Что за вопрос несерьезный? Кто его не знает?

— Ну так вот, умер наш Тимоха, нет его больше.

— То-то я сразу приметил — вроде бы в деревне потише стало.

Ну повздыхали, слова подходящие к моменту высказали.

— А я-то, — говорю, — мужики, при чем?

Они объясняют:

— Ты человек отчаянный. Ни в бога, ни в черта не веришь. Побудь с ним ночку в церкви, почитай над ним священные писания.

Я выкручиваться:

— Церковь-то месяц назад как сами же решили закрыть, мерзость запустения там. В такой обстановке покойнику лежать не положено. Грех.

А они свое:

— Церковь мы прибрали и гроб установили как надо. Соглашайся, Егор, выручай. Больше некому. А если тебя его морда небритая смущает, так мы крышку-то гроба прикроем и другие удобства создадим.

Подумал-подумал я и спрашиваю:

— Какое мне уважение от общества за мой героический поступок будет?

— Бутылку, — говорят, — поставим.