Жирандоль
Шрифт:
– Тогда давай вместе ляжем. – Она нашла компромисс. – Мы худые, влезем.
– Ты?.. – Он поперхнулся.
– Ничего подобного! – Она резко отрезала и даже грозно сверкнула слипавшимися от усталости глазами. – Просто поспим немного и с утра пораньше закончим набор.
Они улеглись, потушили лампу: руки по швам, ноги крепко сжаты. Но сон куда-то ушел, как будто и не было его. Ольга вздохнула и тут же почувствовала на груди осторожные пальцы. Все куда-то провалилось. Слишком долго она не слышала мужского запаха в опасной близи, тело не вздрагивало от прикосновений мужской ладони, а бедро не замирало, наткнувшись на набухшее желание. Она хотела отстраниться, но вместо этого почему-то сладострастно застонала и
Первый раз оказался волшебным. Долгое воздержание – лучший афродизиак.
– Это… это по-товарищески, – пропыхтела она и снова набросилась, оседлала сверху, понеслась в неведомые дали в поисках блаженства.
На следующий день она проснулась как никогда бодрой и переделала кучу всяких полезностей, в разы больше, чем удавалось до этого. Удовлетворенная и счастливая, Ольга снова осталась ночевать у Рамиля. Опять третьи петухи пропели им колыбельную, но глаз не удалось сомкнуть и после них. Через неделю они наняли извозчика и перевезли ее вещи. Так намного удобнее: не надо идти по морозу, тратить драгоценное время. Встала, умылась, оделась – и уже на службе. Никто из товарищей не выразил недовольства или порицания: свободные люди имели право на свободную любовь.
Первый год она прожила с ним как случайная знакомая, без объяснений, без клятв. На второй год они стали называться супругами. Таким и бывает настоящее непафосное чувство: без громких признаний, без бряцания колец. Ольга растворилась в муже, дышала в унисон, стремилась предугадывать желания. А он твердо постановил: сначала революция, а потом все остальное, личное. Когда началась империалистическая война, Рамиля призвали на фронт. Он посчитал это удачным стечением обстоятельств. Там, на передовой, когда у мужичья нет на горбу пахоты и молотьбы, с ними проще разговаривать, а шальные пули станут хорошим подпевком к революционной песне. В 1914-м они сотворили никах – мусульманский обряд бракосочетания. Ей требовался какой-никакой статус, чтобы получать информацию с фронта. Гнусавый мулла что-то бормотал под нос и задавал жениху каверзные вопросы. Невеста не запомнила мечеть изнутри: на нее набросили платок, который едва позволял дышать и совершенно ничего не давал разглядеть. Зато получила вполне съедобные документы: мещанка Ольга Фахрутдинова, из татар.
Пока фронты запекались в военной неудобице, подпольщики не спали, агитация стала еще яростнее, обвинения – непримиримее. Накануне Февральской революции Рамиля арестовали и отправили в Сибирь. Жена узнала об этом спустя несколько месяцев: разнузданный февраль выставил кучу заграждений. Летом она хотела поехать к мужу, но партия не отпустила: готовился новый переворот, на этот раз – решительный и навсегда, нужны светлые головы, острые перья и горящие глаза.
Осень 1917-го она плохо помнила: только непрекращающийся бег и крики. Сама не знала, за кого сегодня будет кричать, срывая глотку, кого проклинать, а кого восхвалять. Такая работа. Трудно понять в этом котле, кто достойный, а кто с краешка, главное, чтобы победили свои, большевики, а там уже нетрудно будет разобраться. Октябрьская революция опьянила долгожданным триумфом. Сбылось! Все, о чем она мечтала, стало явью. Теперь наконец-то вернется Рамиль, и они заживут, задышат. Ольга уже давно забыла, что от революции хотела одного: искоренить институт брака и добиться равноправия для женщин, чтобы всякие любопытные не заглядывали в душу и не спрашивали, замужем ли, кто муж, какого звания. Теперь ей требовался Рамиль, ее единственный, горячий, ненасытный. Уже тридцать лет, пора рожать. Но он почему-то медлил, не спешил расставаться с сибирскими морозами.
В 1918-м она не выдержала и сама собралась к мужу выяснить, что или кто
Избавление пришло само, в сереньком конверте с курским штемпелем. Тетка писала, что скончался отец. Теперь уже командиры примолкли, отпустили, хотя и подозревали, что Фахрутдинова из Курска поедет не в Москву, а в Сибирь.
Ростислава Константиныча похоронили, не дождавшись единственной дочери. Времена смутные, почта ходила буераками, то ли ждать, то ли не стоило – неизвестно. Ольга поплакала в опустевшей квартире, куда уже заносили пожитки нового доктора – молодого, толстого, спесивого. Она долго стояла над могилкой, рассказывала трудную повесть своей жизни, просила прощения, что не приезжала, не заботилась. Все казалось, что отец молодой, сильный, что еще много лет впереди, успеется. А оказалось, только горка земли на кладбище и больше никаких разговоров. Из уездного городка она вернулась в Курск. Предстояло выпросить прощения у тетки и ехать дальше, в Сибирь, конечно же, в Сибирь.
Ираида Константиновна сдала, почти ослепла, но все равно не доверяла дом дочерям и снохам: убирала, чистила и утюжила с утра до вечера. В соседней комнате расторопная невестка переутюживала за капризной матушкой.
– Что же ты, Оля, замуж вышла за бусурманина, благословения не попросивши, а теперь приехала, как на крестины? – тетка скрипела и бухтела, но не сдавалась.
– Я не на крестины, а на похороны, – тихо промолвила племянница.
– Отца в могилу свела твоя непокладистость. Он переживал за тебя, вот и помер до сроку. Да еще и эта революция.
– Революцию не трогайте, теть Ира, вам до нее еще дорасти надо.
– Дорасти, говоришь? А ты, погляжу, уже доросла! – Тетка то ли закашлялась, то ли закаркала, смеясь.
– Не уверена, что доросла, но я за нее уже пострадала… и продолжаю страдать… Но хотя бы не пресмыкаться всю жизнь в княжеском особняке прислугой.
– Прислугой, значит, быть не желаешь? Ну-ну… А большевикам ты не прислуживаешь ли часом? Не наняли они тебя в свое хозяйство?
– Нет! У нас равноправие. Каждый сможет стать, кем захочет.
– Эх, детонька, поживи с мое и увидишь, кто кем мог стать и кем станет. – Ираида Константиновна поджала губы и обиженно отвернулась к запорошенному снегом окну. – Вот ты, например, могла стать русской княгиней… а стала бусурманкой.
Ольга вспыхнула, резко повернулась на пятках, забыв, что на ногах мягонькие шерстяные носки, и чуть не потеряла равновесие. Это ее еще сильнее разозлило, как будто упасть здесь, перед теткиным недалеким носом и невидящими глазами равнялось падению по социальной лестнице.
– Я, пожалуй, в гостинице поживу. Прощайте. – Она вышла, хлопнув дверью, и тут же пожалела о своей резкости. Понятно же, тетка жила прошлым, для нее революция – опасность, разрушившая установленный порядок, изгнавшая Ивушкиных и распустившая сытую прислугу. Надо дать время, пусть остынет. Племянница еще придет, и не один раз, нельзя так расставаться с теткой – единственной родной душой на этом свете. Ольга попрощалась с родичами и вприпрыжку побежала вниз, но в ушах почему-то все равно звучало: «Ты могла стать русской княгиней…»