Жирандоль
Шрифт:
– Вы простите, что я без предупреждения, просто испугался, что с вами что-то стряслось. – Платон так и стоял перед дверью, не решаясь пройти.
– Давай не вы, а ты, а то как-то старорежимно выходит. – Ольга уперла ему в грудь острый палец, пронзила ногтем плотный жар, а заодно и сюртук, жилет, рубаху, теперь жар вливался в незащищенную грудь. – Я не обижаюсь, это не по-товарищески. А что не пришла, это я должна у тебя прощения просить… – Она повернулась к нему спиной, уставилась в окно, худые плечи задрожали: – Меня муж бросил. Вчера письмо от него получила. Из Москвы за мной бежало оно, получается. Хорошо, что догнало.
– К-какой
– Ну такой вот муж, Рамиль Фахрутдинов, пролетарская косточка, настоящий пламенный революционер. У него другая есть. В Сибири. Прощения просит и чтобы больше не ждала.
– И к-как теперь вы, то есть к-как ты?
– Никак. Переживу. Главное – служить революции, а не… – Она грязно выругалась.
– Ну, вы… ты такая красавица, что за мужиками-то дело не станет, это такая акробатика, а муж твой маху дал, конечно.
– Маху дал? Ты так считаешь? – Она смотрела огромными глазищами, они звали, пьянили, гипнотизировали.
– Конечно. Вы… ты себе еще сотню таких найдешь, ты такая, ты сможешь. – Платон стащил с себя тулуп, дышать стало нечем.
Из кармана вывалилась коробочка дамских папирос, подарок. Тоненькие палочки обрадовались нежданной свободе и побежали по полу. Сенцов наклонился, собирая, Ольга присела рядом, ее локоны опалили его щеку, локоть протаранил сердце. Губы вмиг пересохли, голос пропал. Он выпрямился, она удивленно поднялась следом, под ногами белели дефицитные папироски, спаривались в щелях половиц.
– В вас… в тебе есть огонь, будь у меня такая женщина, я бы не стоял на перепутье, давно бы стал настоящим купцом первой гильдии. – Он понял, что сморозил глупость, и поправился: – Или… революционэром.
И тут Ольга засмеялась. Этого он стерпеть уже не мог: зажмурился и подался к ней. Она захлопнула хохот, тяжело задышала, тоже подалась вперед и посмотрела ему прямо в приоткрытые губы. Руки Платона сами по себе, отдельно от воли, обняли гибкую горячую талию, он хотел их урезонить, но не получалось. Сапоги осторожно слезли с ног и встали на посту у двери, шевиотовый жилет полетел на пол, прикрыл папиросный грех. Она призывно подняла руку к узлу на шали, но не распускала его, томила. Платон несмело потянулся к ней губами, она не отодвинулась, ждала. Сладость ее губ перетекла в его чресла. Шаль наконец-то сдалась, присела на опустевший стул дружить с его штанами. Ольгина рубаха где-то потерялась, его – пошла ее искать. Несмелый поцелуй заставил ее вздрогнуть, второй – застонать.
– Ты… как Царевна Лебедь. – Он отстранился, любуясь.
– Давай уж скорей, не могу терпеть, – призналась она в ответ.
И он подал отменно подготовленное основное блюдо, горячее, крепкое и нежное, взрывающее нутро фейерверком восторгов. Она сразу улетела на свои собственные небеса, даже не стала дожидаться спутника. Наверху царила феерическая ночь, звезды спаривались в быстром и нежном вальсе, признавались друг другу в любви, чтобы засиять еще ярче над миром, чтобы оттеснить, затмить одинокую, никому не нужную луну. Попарив между вальсирующими светилами, Ольга начала медленно спускаться назад на нежном ласковом облачке, но Платон ее неожиданно подхватил и снова закинул на орбиту. Опять зазвучал сказочный вальс, опять закружились мерцающие точечки на темном бархате. Она снова попробовала спуститься, но это удалось не сразу. Еще долго плавала рыдавшая большевичка на пуховых волнах блаженной истомы, пока в конце концов не оказалась под счастливым грузом
– Ты плачешь? Тебе плохо? – Это были первые слова Платона.
– Нет, мне безумно, несказанно хорошо. – Она расплакалась еще сильнее, слезы приносили облегчение, отпускали на волю предателя Рамиля, прощали ее саму за эту случайную измену и за то, что раньше не прыгнула в чьи-нибудь объятия. – Он такой большой. Я раньше и не знала, что такие бывают. – Гибкая и сильная фигурка рывком вылезла из облепивших ее объятий, перевернула партнера на спину и принялась бесцеремонно разглядывать восхитивший ее предмет. Платон стыдливо прикрылся.
– Перестань, это… это некрасиво.
– Мой отец доктор, в человеке нет ничего некрасивого, – парировала она и тут же поправилась: – То есть был доктором.
– А ведь я в вас… в тебя тогда почти влюбился. – Он нежно погладил острое своенравное плечико. – Жаль, что так долго пришлось ждать.
– Да, жаль, что я не изменила ему раньше. – Белозерова вытянула вверх стройную ножку, покрутила ей, проверяя, что арсенал прелестей не иссяк за годы пресного замужества. – Чего я ждала, дура?
– К ак чего? Меня ты ждала, меня, голубушка. – Ее разговорчивый рот накрыло жарким поцелуем, чтобы он не брякнул еще чего-нибудь пакостного.
Успех, конечно, требовал закрепления. Второй раз получился обстоятельнее и ярче, еще быстрее кружились звезды на праздничном небосклоне, еще глубже погружался могучий великан, заставляя петь каждую клеточку голодного тела счастливыми голосами. Сенцов ушел далеко за полночь, едва оторвался от усталой, но совершенно довольной большевички. Она потянулась за письмом предателя Рамиля, чтобы в который раз перечитать и поплакать, но передумала, брезгливо отдернула руку от мелко исписанного листа, опрокинулась навзничь и заснула глубоким спокойным сном, который не посещал ее подушку уже много лет.
А Платон совсем не хотел спать, он думал о случившемся и не знал, то ли радоваться, то ли печалиться. В его понимании теперь следовало жениться на Белозеровой. Что ж, неплохо, она всегда ему нравилась. Если бы не томная прелесть Тонечки, то давно стал бы верным Ольгиным рабом. Значит, суждено покинуть Курск, бросить все, уехать за ней, отстоять молебен под венцом, завести детей. Он вспомнил ее тугие груди, сбивчивое дыхание, и в паху снова заворочалось горячее. Вроде бы и делать в Курске больше нечего, купцов не сегодня, так завтра разгонят, занятия толкового нет, Антонина Ивановна замужем и смотреть на ее виноватое личико – только царапать по стеклу ржавым гвоздем. Но вешаться грузом на хрупкую Олину шею с тоненькой синей жилкой – тоже не лучшее решение. Кто он? Чем заработает целковый?
Ноги сами собой меряли бульвары и переулки, категорически отказывались идти домой, в одиночество. Вот в очередной раз промелькнул спящий Гостиный двор, вот темные окна Пискунова, где прямо сейчас Тоня спит в объятиях Липатьева, вот его родная лавка. Стоп! В окне кому-то подмигивал едва приметный светлячок. К чему это? Платон подошел к двери и решительно дернул. Заперто. Огонек за стеклом потух. Показалось? Он потоптался и решительно вытащил из кармана ключ. Надо проверить, чтобы спокойно спать. Без этого все равно не уснет, станет нагромождать одну несуразную думку на другую. Замок бесшумно провернул заботливо смазанный сердечник. Темнота впустила внутрь… Тихо, никого… Показалось… Три шага до прилавка и еще две секунды, чтобы зажечь знакомую лампу.