Жить и помнить
Шрифт:
И потом — на службе, в столовой, на совещании в ЦК — то и дело возникали в памяти Станислава Дембовского события тех давно минувших военных лет. Оказалось, что ничего не забыто, не растеряно в суматохе повседневных дел и забот. Прошлое жило, сохраняя все краски, все звуки, весь неостывающий накал страстей, тревог и утрат, всю боль и всю радость.
Когда же все это было?..
Утром первого сентября тридцать девятого года будильник в доме Дембовских, как всегда, зазвонил ровно в пять. Отец и Станислав начинали работу на шахте в шесть. Уже выпили по чашечке кофе и съели по бутерброду
В конце улицы тяжело затопали башмаки: в сторону аэродрома бежал Шипек, нелепо размахивая длинными худущими — до колен — руками.
— Адам! Куда? Что случилось? — Феликс попытался остановить бегущего приятеля. — Что случилось?
А сам-то уже знал: война!
Шипек мотнул черной головой, как заморенная лошадь, выхаркнул на бегу:
— Война! Чет-нечет!
Словно подтверждая, что Шипек не сболтнул спьяна (где бы он набрался в такую рань!), на железнодорожном узле раздался третий, еще более грозный взрыв. Теперь черные клубы, торопясь и вскипая, затянули весь край неба, — верно, нефть горела с такой бурной яростью.
Отец вернулся в дом за сумкой, а Станислав пошел прямо на призывной пункт. В его мобилизационной карточке было сказано точно и ясно: явиться немедленно в первый день всеобщей мобилизации.
Они еще ничего не знали!
Они не знали, что германские дивизии, вышколенные, моторизованные, с новенькими автоматами, под видом обычных осенних маневров стянуты на польскую границу.
Они не знали, что в немецких пограничных лесах уже стоят орудийными жерлами на восток заправленные и боеприпасами полностью укомплектованные, вздрагивающие от нетерпения танки.
Они не знали, что на карте, распластанной на столе у Гитлера, две группы немецких армий — «Юг» и «Север» — двумя мечами рассекали еще живое тело Польши.
Они не знали, что генералы авиации Кессельринг и Лер уже подняли в воздух две тысячи «мессершмиттов» и «юнкерсов».
Они не знали, что генерал-полковники фон Рейнхенау, фон Рундштедт, фон Бок, фон Клюге, Лист, помолясь своему победы дарующему немецкому богу, облачились в полевое обмундирование, попрощались со своими рыжеволосыми Бертами и Леонорами, сели в машины, уже исколесившие дороги почти всей Европы:
— Дранг нах остен! С нами бог!
Поляки еще не знали, что участь Польши уже решена.
Они еще ничего не знали!
К вечеру того же первого сентября, ускоренно пройдя призывную комиссию, Станислав Дембовский стал жолнежем пехотного полка. Ночью на темном вокзале их спешно погрузили в вагоны и повезли в тьму, в неизвестность.
Враг был на западе, шел с запада, а их почему-то повезли на восток, через пылающую Варшаву, через притаившийся в ужасе Люблин…
За Люблином их состав разбомбили. Три «юнкерса», не торопясь, строго соблюдая очередность, снижались над беззащитным эшелоном — даже пулеметов у них не было — и, старательно прицеливаясь, сбрасывали бомбы. Первые минуты машинист состава еще пытался увернуться от бомбовых ударов, обмануть смерть. Он то резко тормозил, так, что их швыряло из угла в угол, то набирал скорость и, плюнув на все путевые знаки, мчался вперед. Но взрывная волна от разорвавшейся бомбы сбила паровоз с рельсов, и он тяжело врезался в придорожный кювет. Только сиплый пар сочился из-под колес, беспомощно повисших в воздухе.
Уцелевшие выскакивали из вагонов и бежали кто куда, лишь бы подальше от горящего состава. Спотыкаясь и падая, разбегались по недавно убранному полю, по колючей ощетинившейся стерне. Самолеты на бреющем полете, чуть ли не чиркая горячим брюхом по головам бегущих, обстреливали их короткими очередями.
Когда самолеты ушли, издевательски покачивая крыльями, живые собрались на опушке леса. Отдышались, перевязали раны, похоронили убитых. Дождавшись ночи, в темноте, с опаской — но своей-то родной земле! — пошли в сторону Львова. Куда шли, зачем шли — и сами не знали.
Проходили через притихшие, словно вымершие, села. От местных жителей — перепуганных, растерянных — узнавали новости, которые обрывали сердца:
— Правительство бежало в Люблин…
— Правительство бежало в Кременец…
— Правительство бежало в Залещик…
— Правительство бежало в Румынию…
— Бежал министр иностранных дел Юзеф Бек.
— Бежал президент пан Мосьцицкий.
— Бежал сам главнокомандующий генерал Эдвард Рыдз-Смиглы.
Все бежали… Сволочи!
Шагавший рядом с Дембовским уже немолодой сутулый с широкими, как лопаты, руками помощник машиниста из Познани свирепо смотрел из-под мохнатых бровей:
— Профукали страну, А еще пели: «Не будет ниц, покуда с нами Смиглы-Рыдз». Суки!
На глазах рушилось государство. Брошенный народ расползался по окровавленным дорогам, по искалеченным бомбежками лесам. Преданная командирами и союзниками, истекавшая кровью армия билась в судорогах жертвенного, героического и, увы, бессмысленного сопротивления.
Был гонор. Шляхетская великодержавная спесь. Были воинственные возгласы: «От можа до можа!» Были черные фраки дипломатов, сшитые у парижских портных, опереточный блеск генеральских мундиров, грозные янгеллоновские орлы, навострившие хищные клювы на восток.
Но в первые же дни войны с беспощадной ясностью выявилось, что пехота вооружена плохим, устаревшим оружием. Танков мало. Самолеты немощны. Прославленные крепости Торн, Познань, Модлин, Грауденц, Перемышль, на которые возлагались такие надежды, — не больше чем средневековая бутафория. А стратегический план главнокомандующего Рыдз-Смиглы — обороняться на всем протяжении двухтысячекилометровой границы и даже развернуть наступление против Восточной Пруссии — по меньшей мере, недомыслие.
Лежат в развалинах города. Рухнувшие мосты висят оборванными позвонками. Заглохли трубы заводов. Ветер гонит не убранную, никому не нужную теперь солому по неподнятым на зябь обезлюдевшим полям. Костелы, вознеся к небу аскетическую плоть священных камней, тщетно молят о милосердии и спасении.