Жить и помнить
Шрифт:
— Вперед в бой, солдаты Первой дивизии! Перед вами великая священная цель, а на пути к ней — смертельный враг! По его трупам проложим себе путь в Польшу.
Много раз Станислав слышал ходячее выражение: «сжалось сердце». Думал: может ли у мужчины сжиматься сердце? У женщины еще куда ни шло, но у мужчины, к тому же у солдата! Чепуха!
Но теперь чувствовал: в груди стало пусто, словно незримая волна — вся боль и ненависть прожитых лет — подхватывает его.
Капитан поднял над головой листок:
— Вперед, в бой и к победе! Да здравствует Польша!
Станислав оглянулся и не
И он в ответе за Польшу!
— Да здравствует Польша!
Капитан ушел в другой взвод, а они молча стояли все в тех же позах, с напряженными лицами. Со стороны могло показаться, что они огорчены или даже напуганы услышанным приказом.
Бой есть бой. Страшно отрываться от земной надежности траншеи и бежать по открытому полю на виду у смерти. Страшно подставлять свое живое, единственное, такое незащищенное тело под свинцовый огонь.
Все же сильней страха было сознание, что на их долю выпал тяжелый и счастливый удел: первыми вступить в бой с врагом.
Разные жизненные пути были у них до первого сентября тридцать девятого года. Станислав с отцом работал на шахте, Юзеф Михлевский водил поезда, у Мечислава Цяпушинского был магазин готового платья в Белостоке, Тадеуш Мучка строил суда в Данциге, Болеслав Янковский занимался юриспруденцией в Бромберге… По-разному сложились их судьбы и в годы войны. Но у всех их остались родные и близкие на оккупированной врагом родине, во всех душах был траур по убитым гитлеровцами отцам, братьям, сыновьям. Всех их объединяла ненависть к врагу.
Каждый про себя повторял в суровой одержимости: «Вперед, в бой и к победе! Да здравствует Польша!»
Станислав не боялся, что его могут ранить или убить в предстоящем сражении. В душе была пусть ни на чем не основанная, но твердая уверенность: он не может умереть на чужой болотистой земле, на топком берегу безвестной русской реки. Он дойдет, должен дойти до Вислы. Он еще пройдет по старым камням Варшавы. Он откроет дверь в родительский дом, чтобы своими глазами увидеть все, что сделал враг с его счастьем…
А артиллерийская подготовка почему-то задерживалась. И хотя он не боялся предстоящего боя, все же втайне надеялся: может быть, отложили на завтра?
Но едва Станислав подумал, что впереди у него могут быть еще одни бесконечные сутки траншейной спокойной жизни, как справа, на опушке стоящего за спиной леса, нарастая и ширясь на весь мир, загремел гром, заклубился дым, взметнулась пыль.
— Что такое? — не понял Станислав.
Сзади послышался чей-то веселый голос:
— Русская «катюша»! Ура!
Моральный дух бойца… Из многих факторов складывается он: любовь к родной земле, ненависть к врагу, верность присяге. Твердый язык боевого приказа, горячее напутственное слово командира, чувство локтя…
Но кто знает, кто изучил и взвесил, какую роль в определении морального духа воина играет залп реактивной артиллерии? Заговорили «катюши». Такая сила, такая сокрушающая мощь была в их залпах, что душу охватила твердая уверенность: враг будет уничтожен!
Солдаты в траншеях вскочили на ноги, начали
— Hex жие Польска!
На бруствере блиндажа, где помещался НП дивизии, Станислав увидел высокого офицера в плащ-накидке. С биноклем в руке, худой, с запавшими глазами и глубокими складками у рта, он стоял на виду, хотя вокруг рвались мины и очереди крупнокалиберных пулеметов резали землю.
Станислав узнал: командир дивизии. Сутулясь и втягивая голову в плечи, к нему подбежал офицер, видимо адъютант, и что-то проговорил горячо и взволнованно. Командир отрицательно покачал головой и снова поднес к глазам бинокль.
Станислав был слишком далеко и не расслышал, что говорил адъютант и что ему ответил командир. Все же готов был побиться об заклад, что правильно понял ответ командира:
— Я должен все видеть, должен знать, как сражаются мои солдаты. И солдаты должны меня видеть.
Дембовский угадал. Между командиром и его адъютантом произошел именно такой разговор.
Может быть, с точки зрения уставов, наставлений, простого благоразумия и осторожности командир дивизии поступил опрометчиво. Он не имел права рисковать, подставлять голову под вражеские пули. По-человечески же командир был прав. Солдаты в таком бою, в первом бою, должны были его видеть, должны были знать, что он с ними. Во всяком случае, Станислав с радостью видел командира спокойно стоящим под огнем, сосредоточенно делающим свое дело.
В это время где-то сбоку раздался крик:
— Вперед! Бей!
Станислав и все, кто были вокруг, сорвались со своих мест. Переваливались через край бруствера траншей, вскакивали на ноги и, размахивая автоматами и крича что-то оглушительное, сливающееся в один угрожающий вой, наперегонки побежали вперед, к реке.
Бежать было трудно. Низкий луг после осенних дождей совсем раскис, легкий предутренний холодок лишь сверху схватил его тонкой коркой. Сапоги вязли, бледная болотистая трава хватала за ноги. Станислав споткнулся и с размаху шлепнулся оземь. Пока поднялся, пока вытер рукавом автомат, оказалось, что вперемешку с солдатами его взвода бегут, падают, поднимаются и снова бегут русские солдаты. Их короткие шинели и пилотки с красными звездочками были и рядом, и впереди. Вокруг слышались крики на русском и польском языках.
Станислав не понимал, почему так получилось, не знал, кто виноват в том, что смешались русские и польские подразделения. Догадывался: произошла путаница, ошиблись командиры, и их ошибка затруднит управление войсками.
Но предаваться размышлениям не было времени. Сами командиры напутали, сами пусть и разбираются. Что же касается его лично, то он был рад такой оплошности: всегда хорошо, когда рядом надежные товарищи!
…В то утро служащие железнодорожной станции Тересполь и немногочисленные пассажиры, ожидающие поезда, видели, как по перрону из конца в конец, словно нанятый, битый час ходит высокий мужчина в светлом макинтоше и летней шляпе, несколько сдвинутой на затылок. Человек цивильный, а ходит по-военному: ать, два! Сразу видно — чем-то озабочен. Тоже ожидает поезда. И конечно, московского!