Жить и помнить
Шрифт:
Вспоминая подпоручника, думал, что вот такие будзиковские — большие и маленькие — в тридцать девятом году привели Польшу на край пропасти. Почему они отвернулись, когда Советский Союз протягивал польскому народу руку братской помощи? Почему поверили Чемберлену и Даладье? Заключили бы тогда договор с Советским Союзом, и, верно, все было бы иначе. Конечно иначе! Не лежала бы Речь Посполита растоптанная фашистской пятой, не текла бы Висла кровью, не скитались бы поляки по всему миру.
Но и теперь ничему не научились пилсудчики. Обжились в лондонских бомбоубежищах
Однажды утром на плацу выстроили все полки дивизии. По тому, как суетились и нервничали офицеры, как старательно выравнивали строй, нетрудно было догадаться: предстоит что-то важное.
Так оно и оказалось. Загремел оркестр, и из штаба вынесли знамя дивизии.
С волнением смотрел Станислав на большое полотно, бьющееся на ветру, и все силился прочесть, что на нем написано. Но ветер колыхал знамя, и Станислав видел только отдельные буквы. Все же, улучив момент, прочел:
«За вашу свободу и нашу!»
Эти слова Станислав Дембовский знал с детства. Во втором или третьем классе прочел их в книжке по истории Польши.
Он был поляком, сыном и внуком поляка. С детства привык слушать рассказы о том, как на протяжении веков немцы, австрийцы, русские кромсали Польшу, топтали ее солдатскими сапогами, угоняли лучших сынов Польши в тюрьмы, на каторгу, в ссылку. Может быть, за пролитую кровь, унижения он так и полюбил родную землю, остро и больно чувствовал, что он поляк.
Его обрадовала надпись на знамени, под которым придется сражаться и, быть может, умереть. С гордостью подумал, что на нем польская военная форма, польская конфедератка с белым пястовским польским орлом, повернувшимся теперь клювом на Запад: жолнеж Войска Польского!
Может быть, видя старательность и упорство, с каким жолнеж Станислав Дембовский овладевает боевым мастерством, его добросовестность при несении службы, подофицер-политработник стал все чаще и чаще с ним беседовать. Оказалось, что они почти земляки. Политработник был из соседнего городка, правда, не шахтер, а железнодорожник. Он расспрашивал Станислава о семье, о шахте, где тот начал работать перед войной, о днях, проведенных в армии Андерса. Рассказывал Станиславу о том, что делают члены Союза польских патриотов в СССР, как польские коммунисты поднимают поляков на борьбу с врагом на фронте и в партизанских отрядах, порекомендовал читать газету «Жолнеж вольности».
Однажды спросил:
— Почему ты не вступаешь в Польскую партию робитнычу?
В самом деле — почему?
Ночью Станислав долго ворочался на своей койке. Он — шахтер, человек труда. Какая другая партия так защищает интересы рабочих? Сейчас, во время войны, кто так верно, как коммунисты, служит Польше? Почему же он не с теми, кто хочет строить новую Польшу?
Вопрос политработника не был полной неожиданностью для Станислава. Еще в Бузулуке, в армии Андерса, он думал,
Прошло не очень много дней — и он стал членом партии. И странное дело, маленький членский билет, оказалось, имеет почти магическую силу. Словно теперь кроме автомата и гранат ему дали в руки оружие, с которым он стал во много раз сильней. Исчезло чувство одиночества, что так мучило его в том азиатском городке, да и в армии Андерса. Пусть ничего не изменилось на родине, ничего не известно о родных, пусть не видно конца войне. Он теперь не один. Рядом свои ребята с верными сердцами и такими же, как у него, мыслями. Рядом — товарищи.
Товарищи! Хорошее слово нашли русские!
В середине июля всю дивизию снова вывели на просторный плац перед штабом. Над головой было высокое русское небо, ветер колыхал полотнище знамени, музыка оркестра звучала величественно. В стороне тихо шумели сосны, и их шум напоминал шум старых, костюшковских дубов, оставшихся в немецком плену.
В суровой строгости, вместе со всеми товарищами, стоявшими в строю, повторял он слова присяги:
— Торжественно присягаю земле польской, залитой кровью, народу польскому, изнывающему под немецким ярмом, что не запятнаю имени поляка и верно буду служить родине…
Буду служить родине! Перед глазами — дымящиеся руины городов, устало бредущие женщины и дети, в кюветах разбухшие от жары трупы, поникшие мадонны на перекрестках разбитых дорог.
— …Присягаю земле польской и народу польскому честно выполнять все обязанности солдата в лагере, в походе, в бою, всегда и везде; строго хранить военную тайну, беспрекословно выполнять приказы командиров…
Скорей бы на фронт, в бой! Почти четыре года идет война. Он же еще не сделал ни одного выстрела по врагу. Но теперь-то уж скоро!
— …Присягаю на верность своему союзнику, Советскому Союзу, который дал мне в руки оружие для борьбы с общим врагом, присягаю на верность братской Красной Армии…
Вспомнил донецкую шахту, где рубал уголь вместе с русскими парнями, столовку с длинными рядами колченогих, изрезанными клеенками покрытых столиков, тоненькую подавальщицу Галю с темной родинкой у уха, ее улыбку, дымящийся украинский борщ и гарбузовую кашу с молоком, Галино заговорщицкое «Кому, ребята, добавки, только тихо!».
— …Клянусь быть преданным знамени моей дивизии и лозунгу отцов, на нем начертанному: «За вашу свободу и нашу!»
Пусть слышат русское небо и русское солнце, и русские сосны, и вся русская земля: за вашу свободу и нашу!
— …Клянусь земле польской и народу польскому до последней капли крови, до последнего вздоха бороться за освобождение родины, как подобает настоящему польскому солдату. Да поможет мне бог!
Да поможет мне бог!
Давно, с детских лет не обращался он к богу. Старые, вытянувшиеся к небу костелы казались музейными зданиями, а монахини в темных одеяниях с белыми хомутами воротников — персонажами из кинофильмов. Но сейчас он еще раз мысленно повторил заключительные слова присяги: