Живая душа
Шрифт:
– Осенью опять хлопунцы будут, – с грустью произнес егерь, все наблюдая за лебедями. – Та пара, что разорили браконьеры, наверняка новое гнездо затеет, поздний выводок даст…
Лебеди дошли до края сплавины и аккуратно погрузились в воду. Тихо и неторопливо уплывали они в глубь озерных просторов, чтобы выжить и дать потомство.
Для егеря наступила пора межсезонья – время, когда ни птиц, ни зверей никто не тревожит: взять с них нечего – худобьё и мелюзга. В такое время Яков ставил стожки сена на уцелевших, невспаханных и не заросших бурьяном
– Смотри, какая красота! – Яков придержал мерина и показал Таисье на далекое озимое поле.
Ярко-зеленое, оно тянулось узкой полосой между желтыми, с багряными кострами, осинниками и березняками, и на самом краю его сидели крупные матово-белые птицы. На фоне сочной, глубоко-густой зелени и полыхающих от закатного солнца лесов они до того белели, что глаза ломило от их чистоты.
– И наши там? – Таисья щурилась от необычно ярких красок солнечного света.
Егерь улыбнулся.
– Может, и там, кто их теперь разберет. Вчера с севера несколько стай подвалило, вместе кормятся. У них все как надо. Не то что у людей.
Лебедей было немало. Весь дальний край озими пестрел от них. К сидевшим на поле лебедям подлетали другие.
– Значит, я не ошибся: вот-вот мороз ударит. – Яков тронул лошадь вожжами. – «Лебедь зиму на хвосте несет» – говорилось в народе. На севере теперь уже метелит…
Телега медленно покатилась по вялой, уже подпаленной ночными заморозками траве.
– Тепло еще, – не согласилась Таисья, подставляя загорелое лицо мягким солнечным лучам.
– Сибири, что ли, ты не знаешь: сегодня тепло, а завтра так завернет, что и не выйдешь.
– Опять нынче с брошенными мучаться? – Таисья все щурилась, все подставляла лицо низким солнечным лучам.
– Вчера глядел. Один без надежды. Второй мало-мало летает. Может, прибьется к какой пролётной стае.
– Хлопотное дело – держать этих нелётных лебедят… – Таисья аж вздохнула.
Якову стало жалко жену.
– Мне-то об этом не рассказывай: все сам знаю. Ну а как, скажи, я их брошу? Озеро станет, и в первую же ночь там начнут шастать звери…
Они объезжали озеро со стороны солнца, и часть его, у самой деревни, из зеркально-белого превращалось в густо-голубое. Блики те таяли, четче выплывали берега, и на мелководье сплошной переливчатой белизной засветились ряды лебединых стай.
– Ишь гуртятся! – не то радовался, не то печалился егерь. – Мороз будет. Придется за хлопунцом ехать.
– Неужели еще не намотался?
– Намотался, да ведь его в одну ночь сожрут…
Проснулся егерь ночью. По полу стелился неживой лунный свет, холодный и жуткий. Видневшийся в окно клен застыл в тягостном оцепенении, но Яков уловил злые блестки инея на его ветках. «Мороз, – понял он. – Схватит озеро…» Яков поднялся, натянул на босые ноги болотники и, неодетый, вышел на улицу.
Холод сразу обдал его сверху донизу. Спелая луна светила самоварным
– Далеко ты? – шепотом, будто кто-то мог их услышать в пустом доме, спросила проснувшаяся Таисья.
– Спи спокойно, я по службе.
– В уме ли? – Таисья привстала, упираясь руками в подушку. – Из-за лебеденка ночью в озеро плыть. Дня, что ли, не хватит?
– Днем поздно будет – не пролезешь…
Выйдя на улицу и еще раз послушав размытую луной ночь, Яков выкатил из гаража мотоцикл. Он решил не тревожить мерина из-за пустяка: ехать было недалеко. Мотор завелся сразу, всколыхнул тишину. Егерь положил в коляску сачок с длинным череном и березовый батожок с железным набалдашником и выкатил машину за ограду. Как только мотоцикл рванулся из тени на дорогу, разрушая застывший и неподвижный воздух, ветер туго забил Якову в грудь, выдавил слезу, ожег щеки. «Градусов десять будет, – чувствуя, как леденеет лицо, прикинул он. – Закраины точно забарабанит. С мотором не пойдешь, придется шестом толкаться…»
Егерь знал, что этот первый мороз не остановит озеро. Дня три-четыре побудут подо льдом камыши и прибрежные плёсы, а потом ветром всколыхнет на промоинах волны и разобьет ими лед, раскидает его крошево по смятым камышам. За осень раза два-три подкрадывается такой озноб в безветрие, но только угоняет на юг птицу, а уж по-настоящему, намертво, схватится льдом необъятная эта ширь на пороге зимы, когда ночами залютуют матерые холода. Только для лебедят и этот первый мороз на погибель: и холод, и голод доконают их и за короткое время.
За околицей дорога пошла вправо, а егерь свернул на травянистую, белую от инея тропу. Мотоцикл закидало на кочках, и скоро впереди засветился камыш, заблестели сшитые из длинных жердей сходни, схваченные тонким ледком.
Яков заглушил мотоцикл, взял из коляски сачок с батожком да пустой мешок и осторожно, чтобы не соскользнуться, двинулся по сходням.
«Раньше бегом бегал, – пожалел он сам себя, – а теперь, как на ходулях, корячусь, того и гляди, слечу в няшу…»
Впереди открылся широкий просвет. У конца сходней стояла деревянная плоскодонка. Егерь положил в нее снасти, нашел в камышовом заломе спрятанный шест и шагнул в лодку. Под ней захрустел лед. «Утром бы точно не пробился, ишь как прихватило!» Яков налег на шест.
Минут десять, пока он удалялся от берега, ломался под лодкой лед и раскатывался по сторонам звонкими осколками. Потом пошла вода, темная, блестевшая переливчатыми пятнами от лунного света, и казалось, что она не стоит, а течет, как река, тащит лодку на середину озера. Тишина сразу накрыла егеря, отрезала от всего мира, и Яков долго плыл, размеренно толкаясь шестом и ориентируясь по далекой тени от камышовых зарослей. Странно, неузнаваемо разворачивалось перед ним озеро в лунном свете. То, что обычно казалось далеким, теперь стояло совсем близко, и наоборот…