Живая душа
Шрифт:
Укрутив уток веревочной петлей, я разделил их на две связки и с трудом перекинул через плечо: одну на спину, другую на грудь. Как я шел назад, качаясь от тяжелых уток, от усталости, от переживаний, от хлипких зыбунов, трудно представить.
Красный от натуги, от жары, ввалился я домой.
Дед резал табак на курево, оглянулся: глаза его светились радостью.
– Пришел, бродяжка! – Он встал, увидел связки уток, и лицо его сразу потускнело. – Зачем столько-то бил? Не съедим ведь в один-два маха, а соли в обрез – сгниют.
Слова его меня обидели: не для себя же старался – и тут же мелькнула оправдательная мысль.
– Не сгниют, – едва разжал я сухие губы, – соседям раздам.
Свалив уток на лавку,
– Ленька ты, Ленька… – чуть помедлив, отозвался дед. – Разве всех обогреешь? И кто бы стоял против этого, если бы заряды были вольные. А то ведь у заготовителя ради Христа выпрашиваю. Каждый патрон на счету…
Говорить не было сил. Все во мне дрожало от усталости, слабло, и меня, как магнитом, потянуло на печь.
– И откуда в тебе это чужое зло взялось? – продолжал сокрушаться дед.
И лишь здесь, дома, осмысливая слова деда, я понял, что всю обратную дорогу меня терзали муки совести за неоправданную корысть и жестокость прошедшей охоты.
– Жадность, Леньк, – язва, – не унимался дед, – влепится в душу – долго жечь будет, а то и вовсе спалит ее…
Я знал, что дед добрый, что он простит мне эту оплошность, что все образуется и не повторится. С этими радужными мыслями, с надеждой на прощение я стал стремительно засыпать, чувствуя, как все подо мной качается и плывет. И каким прекрасным, ничем не заменимым показался мне в тот момент маленький родной дом в маленькой родной деревне!..
Повести
Живая душа
Больше суток дул жесткий западник. Море гудело и трепыхалось. По отмелям хлестали водяные космы, накрывая песок лоскутами пены.
Лебеди спрятались под каменным козырьком и сидели, прижавшись друг к другу. Укрытие и неподвижность помогали им бороться с голодом и непогодой. Птицы чувствовали, что ненастье скоро кончится, и терпеливо ждали.
Надвигались сумерки, почти неотделимые от земли. Засунув голову под крыло, самец дремал той удивительной дремой, на которую способны только птицы. Он и с закрытыми глазами видел все, что их окружало, слышал тончайшие изменения в адской какофонии звуков. Слух – это единственное, на что могли надеяться птицы в этой опасной темноте.
Самка забилась глубоко под нависшие камни, но и ее лебедь чувствовал, улавливая трепетание каждого перышка.
К середине ночи ветер вдруг упал, перестало гудеть море, и лебедь поднял голову. Он уловил одному ему понятную перемену, услышал зарождение нового, северного ветра, ветра с далекой родины, и заворочался в беспокойстве, оскальзываясь широкими лапами на камне. Теплый, почти неощутимый ветер звал его в полет.
Внизу было непривычно бело, но лебедь по контурам, по заметным ему признакам угадал родное озеро. Радость, означавшая конец тяжелого перелета, вырвалась из груди птицы: лебедь прокричал мягким и нежным криком. Сделав несколько кругов, птицы опустились прямо на сугроб в камышах.
Стоял редкий туман. Он поднимался от сырого снега, и зарождаясь в нем, и разрушая его. Со всех сторон доносились какие-то шорохи, шлепки, вздохи, но лебедь знал, что это звуки идущей по степи весны,
К неодушевленным звукам утра прибавились и звуки живые. Где-то азартно стрекотала сорока, далеко-далеко пробовал бормотать тетерев. От ближней деревни тоже стало больше шума.
В кустах снег мягко пружинил, и даже широкие лапы птиц чуть-чуть проваливались. Самка с жадностью склевывала почки с веток, а лебедь ни на миг не забывал об осторожности. За кустами, в крепком камыше, было и постоянное их гнездо – большая куча из года в год наваливаемых друг на друга стеблей тростника и травы. В прошедшем году какой-то человек, проникший в озеро ночью, расположился на их гнезде и растоптал в темноте яйца. Лебедка отложила вторую кладку, но время было потеряно, лебедята не поднялись на крыло к отлету на юг, и пришлось их бросить. Таков неписаный закон природы: нужно спастись, чтобы продолжить род.
Туман уползал, открывая чистое голубое небо, и лебедь опять не сдержался от радости, закричал протяжно и сильно, заходил вокруг самки, клювом расправляя ей перышки.
У Якова Землякова, егеря заказника [45] , потянулась пора особых хлопот. Время поплыло горячее, а людей жадных на дармовщину – запретную охоту – не убавилось. С рассвета до полуночи мотался он по угодьям, то верхом на лошади – в степи, то на лодке – по береговым плёсам…
45
Зак'aзник – земельный или водный участок, в пределах которого под особой охраной находятся все или отдельные виды животных, растений и т. п.
Теплее и теплее становился воздух, наплывающий на степь с восходом солнца, и Яков, чувствуя его, прислушивался к беспрестанному звону жаворонков, к далеким, звучным, как лесное эхо, голосам лебедей на озере и радовался, как малое дитя. В закутке у него всю зиму прожила пара кликунов-хлопунцов, пойманная глубокой осенью. Нелётные лебедята были обречены на погибель, но егерь с наступлением первых морозов сумел их взять и привезти домой. Ухаживала за птицами жена Землякова – Таисья.
Домашние гуси уже высиживали яйца, а прожившие с ними всю зиму лебеди сиротливо топтались у маленького оконца, пробуя клювами прочность прозрачного стекла. По утрам, когда только-только брезжил рассвет, Яков слышал их глухие, протяжные, проникающие в душу клики, хлопанье мощных крыльев и тревожился, бросал долгие взгляды в заозерье, пытаясь определить близкую погоду. Он ждал того момента, когда можно выпускать лебедей без риска. Привыкшие к теплу и человеку, они могли не вынести стойких ночных заморозков и скудного корма.
Лебедь услышал людей издали – их приглушенные голоса, хлюпанье воды под ногами или под лодкой ясно различались в предрассветном воздухе – и насторожился. Появление людей в озере, да еще в такое время, было опасным.
Прошло несколько дней, как лебеди обосновались на озере. Весна растопила снег на высоких берегах, и он скатился водой в камыши. Не выдержав напора талой воды и солнечного тепла, расползлись по камышам и рыхлые сугробы. Широкое водное пространство кольцом охватило озеро. Лишь лед на «море» – большом центральном плёсе и на его заливах – оловянно белел, еще мощный и твердый.