Живая душа

Трутнев Лев

Озимь, прихваченная холодом, полегла, и косули стали уходить к ближнему увалу, в седловине которого росла мелкая и сладкая от мороза полынь. Длинноухий заметно подрос и был лишь чуть-чуть ниже матери. Все чаще и чаще он шел впереди взрослых косуль. Мать не противилась этому, а хворый рогач обычно двигался далеко сзади и не претендовал на какое-либо главенство.

Однажды они долго паслись на увале, срывая головки душистой полыни, и так увлеклись едой, что не заметили, как к самому гребню увала подобрался мощный рыскающий свет. Он ударил из-за гребня неожиданно, резко, всеохватывающе и осветил косуль. Ветер донес рев мотора, вонь выхлопных газов. Косули замерли, ослепленные и испуганные. Черная стена ночи окружила их со всех

сторон. А свет быстро приближался. Как от всего неизвестного, от него исходил подавляющий волю страх. Тело у Длинноухого застыло в нервном напряжении. Он не мог ни шевелиться, ни пищать. В этот момент раздался оглушительный грохот, еще и еще. Косуленок увидел, как ткнулся рогами в землю козел, как в прыжке опрокинулась мать, и, обезумев от страха, будто подброшенный пружинами, сиганул на темную стену, второй, третий раз и, догоняя ее, понесся скачками. Сзади опять грохотало. Что-то больно секануло ему по уху, но Длинноухий несся вперед, и степь убегала от него, а рев и свист настигали. Вдруг косуленок почуял запах ивовых кустов и повернул в ту сторону. С разгона он врезался в густую траву и упал. Жгучий свет ударил по кустам, но они были плотными. Длинноухий, прижавшись к земле, слышал людские голоса, лязг вонючего железа, но не вскакивал, боясь стука собственного сердца.

Потом свет удалился, рев мотора затих, и косуленка окружила непроглядная ночь. Он немного успокоился, снова стал слышать и чуять пространство, но тоска по матери до того сдавила его сердце, что из темных глаз косуленка потекли слезы. Он не мог думать, но чувствовал звериным чутьем, что с нею случилась непоправимая беда.

Рассвет принес с собой редкие снежинки и непреодолимое чувство голода. Длинноухий поднялся, долго осматривался и побрел вдоль опушки, выискивая зеленые побеги отавы [62] . Он обошел по кругу чуть ли не все кусты и вдруг уловил непонятный запах. Это был запах косули и еще какой-то, более сильный и жуткий. Косуленок прыгнул за куст, стал наблюдать оттуда. Но вокруг было спокойно, и он двинулся вперед, останавливаясь с каждым шагом. Запах усилился, хотя на поляне никого не было. Он шел из травы, приторный, страшный. Длинноухий, пружинисто ступая, прошел еще немного и увидел то, что осталось от матери-косули и рогаля, – шкуры и внутренности. В глазах у него потемнело, тошнота сжала желудок. Прыгнув за куст, косуленок бежал до тех пор, пока не кончились тальники. Впереди лежала тихая степь, но страх гнал Длинноухого дальше, и он рванулся в беспредельное пространство.

62

От'aва – трава, выросшая в тот же год на месте скошенной.

11

– Пора переобуваться, – сказал дед мальчику. – Сейчас охотники начнут выплывать, поглядеть надо, кто что добыл и сколько…

Они сидели в машине, стоявшей у самой кромки озера, и ждали, когда накатятся сумерки. В широкий пролом, пробитый в камышах охотничьими лодками, виднелся опаленный закатными красками плёс, и из-за него, из тростниковой глуши озера, доносились редкие хлопки ружейных выстрелов.

Мальчик глядел на облитое огненными разводьями небо в заозерной стороне, на темнеющие камыши, на угасающий плёс и думал о недавнем лете с его теплом, веселостью, свободой, о новой в его жизни школьной суете, новых знакомствах, новых познаниях…

– А если они в другом месте выплывут? – машинально спросил он деда, уделяя все внимание их настороженному молчанию, напряженности ожиданий, отчего чуть-чуть замирало сердце.

– В другом не смогут: озеро обмелело, няша непролазная. – Дед тщательно вертел портянки, готовясь обуть болотные сапоги. – Тут основная пристань. Сюда все сплывутся. – Он поднялся. – Ну, сиди, поглядывай, слушай.

– А

можно с тобой? – Мальчик приоткрыл дверцу.

– Да нет. Дело тут не детское, с руганью может быть. Да и сыро там, не по твоей обувке…

Мальчик с огорчением откинулся на спинку сиденья и притих. В ветровое стекло ему видно было покачивающегося при ходьбе деда, крутую его спину, обтянутую форменным кителем, кобуру пистолета сбоку, высокий егерский картуз… Он чуточку завидовал деду и гордился им. Что бы ни говорили, а дед – хозяин самого лучшего, самого интересного из всего того, что осталось в степи, – и лес у него, и островные тальники, и озеро, – и только в них мальчик видел и кое-каких птиц, и насекомых, и зверей, и цветы, и травы, ягоды, грибы… Основная часть степи была распахана и вытравлена, только ветер гулял в ней по хилым хлебам и пустошам, и пусто, глухо на долгий путь…

Едва дед, тяжело вынимая из вязкой тины сапоги, дошел до сбитых из досок сходней, как в проем заплыли сразу две лодки. Мальчик видел, как дед, стоя на самом краю дощатого причала, проверял у охотников документы, смотрел добытых уток…

Еще было видно плотные камышовые куртины, белеющий вдали плёс, редкие тучки на небе, но уже густо зачернело на той, дальней стороне озера, и редкие звездочки робко засветились по горизонту…

Большой долговязый охотник вдруг оттолкнул деда, когда тот что-то ему сказал. Мальчик увидел, как дед качнулся, едва-едва удержавшись на сходнях, и страх окатил его холодной сыпью. Толкнув дверцу, он выскочил из машины.

– Дед, я не могу найти ракетницу! – крикнул он во всю силу.

И действительно, помог деду: ерепенистый мужик понял, что егерь не один, хотя и ребенок крикнул, а все человек, свидетель.

– Ну вот видишь – у меня помощник, – махнул дед рукой на мальчика, – а ты толкаешься. За это ведь по головке не погладят. Я ведь при исполнении…

– Ладно, извини, отец, – услышал мальчик хрипловатый голос. – На одну утку всего-то и взял больше нормы, разговора не стоит. Сдуплетил в последний раз и сразу трех вывалил. Сам не ожидал. Ты ружье хотел взять, а оно у меня памятное, подарок. Вот и толкнул тебя…

– Может, и так… – Голос деда был спокойным, и мальчик отошел от испуга, вздохнул облегченно. – Утку я тебе, так и быть, прощу, – продолжал дед. – Только предъяви билет и путевку: всё чин-чинарем должно быть. Фамилию твою занесу в тетрадку – на всякий случай. В другой раз попадешься с лишней уткой – накажу…

С шумом, с густым чавканьем болотной жижи прошел долговязый мимо мальчика, едва не задев его рюкзаком. В сумерках лицо его было затемнено.

– Иди в машину! – крикнул дед, и мальчик вновь влез на мягкое сухое сиденье.

Ослушаться деда он не смел, но, прежде чем захлопнуть дверцу, спросил:

– А ты скоро?

– Сейчас-сейчас…

Дальше все затопила ночная мгла, и сон стал подкрадываться к мальчику. Сколько еще времени дед стоял там, на сходнях, он не знал. Проснулся мальчик оттого, что щелкнула дверца и сырой и холодный воздух хлынул в салон машины. Вспыхнул плафон у боковой стойки, и в этом слабом свете он увидел веселое лицо деда.

– Прикорнул? – спросил дед. – Извини, брат, такая моя работа: ждать да догонять. Это еще ничего, что без скандалов и актов обошлось, а то бы еще сколько тут простояли. – Он завел машину. Яркий свет ударил в камыши, осветил темный проход. – Я тебе говорил: не езди, так разве ты согласишься…

Сон у мальчика отлетел. Он уже оглядывал непривычно темное в свете фар озеро.

– Ну что ты, деда, переживаешь? – выдохнул он. – Все хорошо.

Дед усмехнулся.

– Коли так, держим путь домой. Потеряли нас…

– А за что тебя тот дядька толкнул? – не утерпел мальчик.

Машина развернулась, пошла по малонаезженному проселку.

– Слышал же, что у него лишняя утка была, а я билет спросил и путевку. Он и побоялся штрафа. А ты молодец, поддержал! Попробуй урезонь такого бугая…