Живая память

Шолохов Михаил Александрович

— Ну как? — спросил помощник начальника штаба. — Устроились?

— А как же, товарищ капитан, — тепло, просторно.

— Чем занимаетесь?

— Да чем тут?.. Отдыхаем. Помылись, побрились. Кто письма пишет, кто в карты режется.

Замполит нахмурился.

— Больше нечем время убить?

Старшина — высоченный неуклюжий детина, — не говоря ни слова, пожал плечами и снова обратился к Воронину:

— А как же насчет взвода, товарищ капитан? Приказ будет?

— Какой приказ?

— Да ведь...

Чтобы все законно... Новый же командир прибыл...

Капитан прервал его:

— Будет приказ, тогда и исполняйте. А пока устройте его, накормите.

— Хорошо, товарищ капитан.

— По Уставу, между прочим, отвечают: «Есть», — поправил замполит.

— Так точно, товарищ капитан.

Старшина не успел повернуться, как его опять остановили. На этот раз Воронин:

— Не забудьте — к девяти часам сюда. Вместе с младшим лейтенантом.

— Спасибо, товарищ капитан. Мы кое-что раздобыли...

— Не надо, — оборвал капитан. — Хозяйственники уже притащили. А что достали, раздайте ребятам. Но чтобы порядок...

— Ясно, товарищ капитан!

Карху, выходя, задел плечом дверь и чуть не снес ее с петель.

— Вот медведь! — усмехнулся замполит, когда старшина выскочил за дверь.

— А Карху в переводе на русский и есть — медведь. Побольше бы таких медведей!..

...Вечером офицеры штаба полка и батальонов собрались в одной комнате. Младший лейтенант Воробьев сидел на краю дивана. К нему подсел командир полка, седой, невысокого роста майор.

— Из Москвы, значит? — спросил майор.

— Так точно, товарищ майор! — встал младший лейтенант.

— Сидите, сидите. Сегодня вы гость. — Майор кивнул на стол, на котором были расставлены стаканы, кружки, а в тарелках и мисках лежала нехитрая фронтовая закуска. — Угощайтесь и расскажите, как там наша столица?

— А вы, товарищ майор, когда последний раз видели Москву?

— В декабре сорок первого. Проездом.

— Ой, товарищ майор, в Москве теперь почти мирная жизнь. И кино и цирк открыты, магазины... И затемнение сняли!

— Молодежь гуляет вечерами?

— Да... кажется... Нам редко давали увольнительные.

— Кто у вас дома, Володя? Позвольте назвать вас так. Родители где?

— Мать и сестренка в Москве, отец на фронте.

— Жены нет еще?

— Что вы, товарищ майор! Мне же... Прямо из школы — в армию, потом училище.

— И на примете никого нет?

Воробьев покраснел так, что лицо, шея — до самого подворотничка — стали розовыми. Потом поборол смущение, спросил доверительно:

— Скажите, пожалуйста, товарищ майор, успеем дойти до Берлина или здесь придется кончать войну?

— До моря осталось шестнадцать километров.

— Всего-то?..

Майор задумчиво посмотрел на юношу. Кто-то тихо запел.

— Да, только шестнадцать, Володя.

Но это будут тяжелые километры, очень трудные... Вы должны это знать. Видите, сколько осталось офицеров? — Майор кивнул на сидящих. — Здесь почти весь комсостав полка. Вот так, Володя. Давайте послушаем, как поют!

...До тебя мне дойти нелегко, А до смерти четыре шага...

Песню вел Воронин, ее подхватили, но каждый пел по-своему: великая печаль и великая надежда на встречу, тоска по родине и торжество преодоления былых невзгод — все переплелось в общем хоре, все выплеснулось песней.

— Правда, хорошо? — спросил майор.

— От души поют, — согласился Володя, хотя ему показалось, что слишком уж грустен запевала. Его день рождения все-таки.

Майор кивал головой в такт и тихо подпевал. Потом начали другую песню. И опять яснее других проступил грустный баритон Воронина.

...Не все ль равно, чем кончится мой путь...

Вдруг капитан прервал песню и обратился к сидящим на диване:

— А вы что же, товарищи наблюдатели?

Он разлил водку в три кружки и, неуклюже удерживая их двумя руками, подошел к дивану.

— Почему не пьете за меня?

— В скромности тебя сегодня не обвинишь, — засмеялся майор и чокнулся с капитаном. — За твое тридцатилетие, брат. Что тебе пожелать? Здоровья?

— За здоровье или упокой, один черт. Пейте!

«Неужели ему только тридцать?» — Воробьев изумленно посмотрел на густую седину капитана, глубокие, как шрамы, полукружья у рта.

— А вы, будущий разведчик, что же? — спросил капитан.

Володя поболтал водку в кружке, понюхал и вздрогнул, будто его зазнобило.

— Я, товарищ капитан, еще... никогда не пил, — сказал он таким голосом, что майор поспешил на выручку:

— Неволить не будем. Он свое еще выпьет.

— Ну и не надо. — Капитан выхватил кружку и поднес старшине Карху. — За разведчиков, старшина!

— Только-только выпил, — ответил Карху. — Но за разведчиков можно и снова.

Майор тронул плечо Володи:

— Именинник наш — четвертый год на передовой.

— И даже не был ранен? — удивился Володя.

— Как же без этого! Ранило не раз, штопали и снова...

Утром группа офицеров штаба вышла к переднему краю, на рекогносцировку. Шли по опушке, под прикрытием леса, потом, увязая в глине, по краю оврага, заполненного водой цвета жидкого кофе.

Младший лейтенант Воробьев, шагая рядом с Ворониным, остановился возле разбитого немецкого танка. По краям воронки дыбились куски брони, обнажая изуродованные части двигателя; разорванные силой взрыва траки медленно засасывала глина; далеко от воронки темнели куски обгорелого сукна.