Живая память
Шрифт:
Сегодня сотни стальных стволов обращены к морю. Для маскировки орудий не хватает деревьев: в Восточной Пруссии теперь больше стального леса, чем зеленого.
А где-то впереди, тоже невидимыми батареями, дивизионами, бригадами выросли стволы пушек, направленных на восток.
Размашисто, гулко стучит сердце. Иначе, чем на отдыхе, по-другому, чем в бою. Солдаты ко всему привыкают. Только к ожиданию боя никогда не привыкнут.
Артподготовка!
В боевых приказах о ней объявляется всегда одинаково, будь то учебный выстрел на полигоне, или залпы нескольких
Из какого-то подвала выскочила собака, в ужасе тыкаясь под ноги людям: ее тощее лохматое тело била крупная дрожь...
Головные отряды по всему фронту ринулись следом за пылающим валом. Водители танков управляли машинами, не видя впереди ничего, кроме густого дыма. А на танках, прижимаясь к стальной башне, лежали с автоматами люди. Капитан Воронин увидел с брони вспышки противотанковых орудий. Кто-то, заливаясь кровью, упал с танка, остался лежать навсегда. Этот «кто-то» не впервые, но теперь в последний раз был рядом с капитаном... Танк, следующий за головной машиной, вдруг поднялся на дыбы от сильного взрыва и рухнул, охваченный пламенем.
Так начался день 13 марта 1945 года.
Кажется, небо было безоблачное, а может, и в тучах, — кто его знает: дым, гарь, огненные клубы надолго закрыли и небо и солнце.
Двухэтажное здание плевалось огнем из выбитых окон. Танки штукатурили стены свинцом, снарядами, прикрывая огнем автоматчиков, которые ринулись к фасаду здания.
Вдруг у самой стены выросли тени людей. Не солдат. Женщины в лохмотьях, старики и, кажется, дети. В дыму не разглядишь. А вот и солдаты. Они стояли под прикрытием живой брони — более неуязвимой, чем самая прочная сталь.
— Стреляйте, родные, стреляйте!..
Даже сквозь грохот прорвался этот вопль. Старая женщина что-то кричала, рванув с головы черный платок...
Немцы, укрываясь за живой стеной людей, поливали автоматчиков свинцом. А наши — отступали. Шаг за шагом. Воронин следил за минутной стрелкой, а когда она обежала циферблат, капитан бросился навстречу живой стене:
— В рукопа-а-ашную!
В этот момент за спиной немцев показались наши разведчики.
Враги не приняли рукопашного боя. Одни поднимали руки, другие бежали.
— Родные, миленькие!.. — бросились женщины к бойцам.
— В траншеи, живо! — кричал капитан и огляделся: опять недосчитаться многих.
Подбежал Карху.
— Ну как?
— Задание выполнено. Товарищ капитан, дайте, пожалуйста, огня. Зажигалку потерял. Уронил, когда ползли.
Руки Карху дрожали.
— Сколько? — Капитан требовательно взглянул на старшину.
— Троих... Сашу. Да, Сашу... Потом Колю — молоденького Миронова, помните. Бориса, того самого... Где же я зажигалку потерял? Такая хорошая, безотказная!..
Карху никак не
«Никудышный ты артист, старшина!..»
Подошла, шатаясь, старуха; та самая, которая просила стрелять.
— Миленький, Василиса там, раненая.
— Какая еще Василиса?
— Девчонка. Не встала с нами в строй. Ударили прикладом по голове... Спасти надо, живая она...
На площадке лестницы, ведущей в подвал дома, головой вниз лежала девушка. Из-под лохмотьев выпирали острые косточки лопаток. Капитан поднял раненую на руки, — господи, совсем скелет! Он вышел наверх, на первый этаж и долго топтался, не зная, куда лучше уложить эти стонущие кости. На второй этаж нельзя — там что-то трещало и рушилось. Хорошо, хоть здесь стены прочные; что ни говори — умели строить в Восточной Пруссии.
Пройдя на кухню, Воронин увидел какие-то нары, на полу поблескивали стреляные гильзы. Вот здесь можно положить девчонку.
Когда капитан вернулся после обхода здания, санитар бинтовал голову девушки.
— Как жива осталась? Удивительно... — сам спрашивал и сам себе отвечал санитар, обмывая ватой бледные, восковой прозрачности щеки. — Еще бы на сантиметр ближе к виску и...
Воронин вышел, но через полчаса ноги сами привели его в кухню. Раненая открыла большие серые глаза с темным ободком вокруг зрачков.
— Вот кто притащил тебя. — Санитар кивнул на Воронина.
— Спасибо, дядя, — тихо сказала девушка.
«Дядя»! За все четыре года никто еще ни разу не назвал так Воронина. А до войны — тем более: слишком молод был агроном из колхоза «Заря». И вот — «дядя»...
— Сколько лет, племянница?
— Девятнадцать.
— А мне — тридцать.
Девушка посмотрела на капитана, на его широкий твердый подбородок, такие же серые, как у нее, широко расставленные глаза; особо подметила седину густых волос и глубокие морщины — от крыльев носа к углам сжатых губ.
— ...Тридцать?.. Извините!
— Ладно, Василиса. Комплименты о возрасте потом. Как себя чувствуете?
— Теперь хорошо...
Капитан шагнул к нарам и, с неожиданной для себя робостью, тихо спросил:
— Вы не слышали о Надежде Ворониной? Из-под Невеля? С маленькой девочкой? Их угнали в Германию...
Девушка долго не отвечала. Может, перебирала в памяти всех встреченных в неволе или трудно стало говорить. Она медленно покачала головой.
— ...Дочке теперь шестой год идет. Не слыхали? Воронина, Надя...
— Нет, дядя, не слышала про Надежду...
Прерывистый вздох оборвал голос телефониста:
— Товарищ капитан! Вас к аппарату.
Разговор состоял из двух коротких фраз, на которые оба раза Воронин ответил лаконично: «Есть!» — и снова пошел в кухню. В последний раз.
— Счастливо тебе, Василиса! Поправляйся скорее.
— Спасибо вам...
— ...дядя. Ладно, так уж, видно, и есть. Ну прощай, племянница! — Капитан хотел пожать худенькую кисть, но вдруг наклонился и бережно поцеловал холодную неживую щеку...