Живи, Египет! (сборник)
Шрифт:
— Пророк свидетель! Ну куда бы мы повесили ее на той жалкой деревянной кровати?!
Эта кровать стала ложем, на котором Зейнаб провела первую брачную ночь, родила сына, своего первенца, а потом дочь и еще двух близнецов. Правда, выкидыши не в счет, а их тоже было немало!.. И вот прошли долгие годы. Время разрушило медь, подобно тому как оно подтачивает дерево. Отвалились медные шишечки. Ножки кровати стали похожи на старые трубы с рваными краями. Блеск металла померк. Часть колец со спинки отлетела, обнажив гвоздики, которые ощерились, словно клыки, причиняя боль при всяком случайном прикосновении. Но к старым вещам так привязываешься!.. И эта старая кровать, хоть она и стоит теперь растопырясь, как лошадь, справляющая нужду, хоть она и скрипит, когда ложишься или встаешь, хоть она стала калекой и как будто страдает ревматизмом, все же кажется прочной и величественной.
Кровать эта — отрада Зейнаб, прибежище, где она находит успокоение в конце дня: от темна до темна она трудится. И когда ее грузное усталое тело опускается на кровать, она чувствует себя легкой, как перышко, что покоится на мягкой, нежной ладони. Перед сном она расчесывает волосы, повязывает голову платком, и тогда на лице ее, обретающем тихую безмятежность, проступают черты прежней Зейнаб — той стройной девушки, которая спала некогда в материнских объятиях. Ее полные губы по-детски оттопыриваются, усталый взгляд обретает какую-то наивность и смирение. Убаюкивая детей, она обращается к ним с такой нежностью, какой не услышишь в ее голосе днем. А мучительно тяжкими ночами, когда муж ее задерживается дольше обычного, кровать кажется ей слишком просторной. Она ворочается с боку на бок, стараясь заснуть, и представить себе не может, как бы она жила, если б вдруг у нее отняли эту кровать. Навещая свою мать в Даменхуре, она мечтает о своей кровати, которую не заменят даже материнские объятия.
Госпожа Адиля обычно приезжала повидаться с дочерью по праздникам. Как приятны были эти ее приезды! Дети встречали ее радостными криками. А она входила с корзинами, где были лепешки, пирог, крашеные яйца, утка. Приезжая погостить, госпожа Адиля спала на кушетке в прихожей. Она уверяла, что ей там очень удобно, можно вытянуть ноги. И днем приятно бывает вздремнуть. А если случится, что придет какая-нибудь гостья, когда она приляжет, ничего не стоит переложить подушку от изголовья к спинке, и готово, можно прилично встретить пришедшую, усадить ее рядом. На кушетке хватит места и для подноса с завтраком или с чашкой кофе, с обедом или ужином, когда ей трудно бывает встать к столу. Но зачем госпожа Адиля придумывает все эти отговорки?.. Просто она знает, что в доме у Зейнаб одна-единственная кровать, чудесная медная кровать. Нет, не может госпожа Адиля лишить всю семью этой кровати, завладеть ею безраздельно, в то время как дорогим ей людям пришлось бы спать, постелив тюфяки на полу в гостиной или в прихожей.
Во время последнего своего приезда к дочери, на третий день, госпожа Адиля ужинала, сидя на кушетке. Она доедала остатки пирога, который уже зачерствел, намазывая ломтики повидлом. Вскоре она почувствовала, что не может проглотить больше ни кусочка. Быть может, повидло прокисло. Она попросила воды, выпила немного и почти сразу же уснула. А наутро не могла поднять голову с подушки. Зейнаб пощупала ее лоб: он пылал. Госпожа Адиля вымолвила слабым голосом:
Это ничего, просто я малость простыла.
Аспирин, чай с лимоном, бобовый суп… А к вечеру температура подскочила так высоко, что, казалось, от тела больной идет пар! Она с трудом отвечала на вопросы дочери, а порой бормотала что-то вовсе невразумительное.
Немного спустя она впала в забытье. Ее била дрожь, она металась, словно опаленная огнем, словно ей нестерпимо хотелось вскочить и убежать прочь, но какие-то невидимые цепи приковывали ее к месту. Она перекатывалась с боку на бок, голова ее металась по подушке, будто больная совершала зикр [7] . Порой она на миг хваталась за грудь и тотчас же бессильно роняла руку. Страдания ее были ужасны. Бледная, растерянная Зейнаб едва сдерживала рыдания. Ей казалось, что мать, несмотря на забытье, сознает все, что происходит с ней и вокруг нее. Уж лучше бы она закричала. Зейнаб легче было бы перенести любой крик, чем молчание горячо любимой матери. Слезы хлынули из глаз Зейнаб, когда она увидела, как мать пытается разорвать ворот платья, словно желая сбросить с себя одежды… И это госпожа Адиля!.. Та, которая всю жизнь прожила, соблюдая строжайшее целомудрие!..
7
Зикр — коллективные моления,
Нужно что-то сделать, нужно перенести ее на кровать. Там ей будет удобно. А то она вот-вот упадет с кушетки. Зейнаб кляла себя за то, что так поздно спохватилась, не устроила мать, как подобает. Но откуда было ей знать, что болезнь постигнет бедняжку так скоро!.. Она, ее муж и дети могут лечь на полу в гостиной, а как только мать поправится, она заберется к ней в кровать, ляжет рядом, положит голову ей на грудь, как бывало когда-то.
— Дай бог! Ах ты, господи! Дай бог! Ах ты, господи!
Зейнаб позвала мужа, и вдвоем они подняли госпожу Адилю, которая содрогалась, словно жертва перед закланием. Они перенесли ее на кровать и уложили там. Сердце Зейнаб сжалось, когда ей почудилось, будто кровать скрипнула на этот раз как-то по-особому, жалобно. Кровать, казалось, была сделана специально для госпожи Адили, как по мерке. Ну вот, теперь все в порядке!.. И то ли спинка кровати, походящая на священную степу, производила такое впечатление, то ли Коран в пыльном зеленом чехле, а может быть, виною тому уханье в ночном мраке совы, которая несколько дней назад улетела из их квартала, а сейчас вдруг снова пожаловала именно в эту ночь, чтобы, словно по уговору, испустить свой роковой крик. Но в комнате, неведомо почему, создавалось ощущение, что кровать с достоинством готовится выполнить свою новую миссию — принять Азраила [8] и узреть воочию, как отлетит душа, а тело станет постепенно холодеть, пока совершенно не окоченеет; исстрадавшаяся плоть сперва пожелтеет, как воск, потом покроется синими, как индиго, пятнами, и вот распространится отвратительный запах тления, подобный запаху сырой глины, а вскоре запах этот превратится в зловоние, в ни с чем не сравнимый смрад. До сего дня кровать была желанным прибежищем, а теперь она готова стать одром смерти.
8
Азраил — ангел смерти у мусульман.
На следующий день пришел доктор и сказал, что у больной менингит и ночь предстоит тяжелая: если смерть не наступит до утра, стало быть, кризис миновал. Он мог бы сказать, что больная наверняка умрет до рассвета, но все же впрыснул ей стрептомицин, чтобы успокоить родных, очистить свою совесть и отработать полученные деньги. Не успел он выйти за порог, как больная захрипела, началась агония. А у Зейнаб — как на грех — схватило живот. Это всегда случалось с нею от страха. Так бывало и во время воздушных налетов. Она металась от постели матери к уборной, от уборной к постели. По щекам ее градом катились слезы. Она вытирала их мокрыми ладонями. Все ее существо объял страх. У нее было такое чувство, будто ей вонзили нож в сердце. Она не верила, что мать умрет. Но хрип все усиливался. Казалось, будто тупая пила вгрызается в дерево, твердое, как железо. Зейнаб бродила теперь по дому как безумная, ломая руки. Она была в совершенной растерянности, какой-то внутренний голос нашептывал ей:
«Эта кровать сохранит запах твоей матери. Ты будешь чувствовать его до конца жизни. Сможешь ли ты и впредь спать на кровати, где умерла твоя мать?.. Разве обретешь ты там отдых? Не лучше ли будет ее продать? Но кто ее купит?.. Да и чем заменить это ложе? Как же быть?.. Оставить мать на кровати? Ведь невозможно поверить, что она умрет. Или переложить ее на другое место и тем самым заранее убедить себя в том, что мать умрет!»
Зейнаб не находила себе места от отчаяния, мысли путались в голове. Она не переставала плакать. Веки покраснели, опухли. Перед самым рассветом хрипение умирающей стало прерывистым и слабым. Шаги метавшейся по дому Зейнаб замедлились, и вот она застыла на месте. Потом Зейнаб позвала мужа и попросила помочь ей перенести мать с кровати на тюфяк, который она приготовила в гостиной. Муж удивился:
— Но зачем это? Сейчас ее нельзя трогать.
Про себя Зейнаб воскликнула:
«Глупец! Разве можешь ты жалеть мою мать больше, чем я?..»
А вслух она сказала:
— Не прикасайся ко мне, я поганая…
Как будто кто-то другой говорил ее языком, и ни сама она, ни ее муж не поняли, что означают эти слова.
Они подняли вдвоем тело умирающей и положили его в гостиной на тюфяк. Зейнаб плакала без умолку. Ухватившись за край тюфяка, она причитала:
— О господи, сделай так, чтобы мама выздоровела, сделай, господи!