Живописец смерти
Шрифт:
— Ты знаешь, что твоего брата нашли поблизости, — я слышу, как у него сдавливает горло, когда он это говорит. — Ты это знаешь, так? Ты хочешь закончить, как он?
Я должна все повторить, потому что не могу распрямиться и идти дальше. Бар по-прежнему достаточно близко, чтобы я улавливала его запах: мускус, сахар, деготь.
— Святой боже! — взрывается папа. — Святой гребаный боже! Ты сводишь меня с ума этим дерьмом! Я пытаюсь поговорить с тобой, а ты сводишь меня с ума!
Я должна отсечь его голос. Должна продолжать то, что делаю. Он наклоняется,
Я яростно вырываюсь, чтобы вновь добраться до стоп, давлю крик, слезы текут по щекам: мне надо закончить прикосновения к стопам. Более того, мне надо начать все сначала, потому что он прервал меня. От злости я могу задохнуться.
Он стоит в нескольких футах от меня, тяжело дышит, его спина напоминает вопросительный знак. Проходит тяжелая минута молчания, прежде чем он рявкает вновь:
— Ладно. Достаточно.
Нагибается, чтобы снова схватить меня, пола его пиджака шлепает меня по щеке. Он тащит меня за левую руку по узкому, вымощенному кирпичом проулку к автомобилю. Я слишком вымоталась, чтобы сопротивляться. Но я тук тук тук, ку-ку, громко, даже не пытаясь скрыть, и уже в салоне дергаю себя за правую руку для симметрии. Потом за обе, и еще два раза. Шесть. Так лучше.
Я прилипаю к окну, пока мы едем, в поисках знаков — от Сапфир, возможно, — вплетенных в звезды. Теперь, может, и от Орена тоже. Вдруг они оба что-то мне шепчут, через американский клен, кентуккийское кофейное дерево и черную виргинскую черемуху.
— Знаешь, я злюсь, потому что люблю тебя. Ты это знаешь, так? Твоя мать и я, мы оба тебя любим. — Мы сворачиваем на подъездную дорожку, но, остановившись, он не собирается вылезать из кабины. Его пальцы сжимают ручку переключения скоростей. — И тебя я прошу об одном — не отсекать нас.
Но я не могу сосредоточиться. Одна из двух ламп на крыльце не горит, и от асимметрии у меня крутит живот.
— Лампочки, — говорю я, повернувшись к папе, вонзая ногти в черные выношенные штаны.
— Лампочки? — Он качает головой. — Что с тобой такое, Ло? Скажи мне, чего ты добиваешься, — он просто орет. — А если не скажешь, я сделаю все, что нужно, чтобы это выяснить. — Он буквально вырывает ключ из замка зажигания, выскакивает из машины. Я иду за ним, близко, чувствую себя ужасно, я не в себе, паника жжет меня, как кислота, как отрава.
— Пожалуйста, папа, — я пытаюсь говорить тихо, спокойно, но паника рвется наружу. — Мне нужна лампочка.
Он не поворачивается и не отвечает. Я подбегаю к парадной двери, когда он отпирает ее, и, тук тук тук, ку-ку, как можно быстрее, проскальзываю в дом следом за ним. Он бросает пиджак на кухонный стул и чуть ли не бегом поднимается по лестнице. И тут я осознаю — я уже роюсь в кладовой, ищу лампочку, — что он не остановится на втором этаже, где находится его спальня. Он собирается подняться выше. Он собирается подняться на чердак.
В мою комнату.
Перегоревшая
Его спина — черная громадина, солнечное затмение в дверном проеме моей комнаты.
— Уходи, папа! — кричу я. — Это моя комната. Моя!
Я пытаюсь его оттолкнуть, но он стоит как скала. Не сдвигается с места. Он даже не отмахивается от меня, просто стоит, его рот чуть приоткрылся, таращится.
— Святая матерь Божья. Господи, — наконец шепчет он, шумно сглатывает слюну, оглядывается. — Зачем все это дерьмо? — Голос на грани истерики, он проводит рукой по редеющим волосам. — Что ты сюда натащила? — Я даже не могу войти в свою чертову комнату. Он трет лицо руками. Широко раскрытые глаза полны ужаса. — Это… это болезнь. Такое может сделать только тяжело больной человек — завалить свою комнату кучами и кучами мусора. — Слюна летит с его губ, теперь он быстро моргает. — Не могу поверить… как же мы этого… Господи. Господи!
— Господи, — шепчу я еще раз, до трех. Все тело горит, я в ярости от его слов. Он освобождает дверной проем и начинает пинать все, что стоит на полу. Пинает набивных кукол, у двух разбивает фарфоровые лица. Я кричу и прыгаю на него.
Он отшвыривает меня, складывает руки на груди. Продолжает качать головой, голос — испуганно-монотонный.
— Мы это поправим. Сейчас мы это поправим. — Он выскакивает из комнаты и возвращается тридцать секунд спустя. Я все еще обнимаю кукол. Теперь у него в руках огромный черный мешок для мусора.
— Нет, папа, нет! — Я рыдаю, когда он набрасывается на мои вещи, пинает ногами, срывает со стен, выбрасывает. Антикварные бронзовые настенные часы. Миннесота. Балтимор. Цинциннати. Все. Внезапно они разбиты, стерты в пыль, превращены в мусор. Мое сердце рвется из грудной клетки, запрыгивает в горло — и застревает там, перекрыв поступление воздуха. Я чувствую, что задохнусь, здесь и сейчас. Прямо здесь и сейчас.
— Остановись, — молю я его, пытаясь отнять мою «Смит Корону», мою «Оливетти». Он сбрасывает их со стола, клавиши вываливаются, механизмы ломаются. Он все сбрасывает в черный зев мешка, хватая с пола пальцами, этими ужасными пальцами.
— Газеты? Господи, Ло? Почему ты держишь здесь все это дерьмо? — Он складывает газеты, засовывает в мешок. Я сберегала их после смерти Орена, чтобы сохранить все, что он не увидел, свидетельства всех дней, которые прошли без него. На случай, если он вернется. Он бы захотел узнать, захотел увидеть. — И старые сигареты? Наполовину выкуренные… Боже. Столько мусора… ты могла подцепить какую-нибудь болезнь!
Раскидывая ногами вещи, он идет к моим вымпелам, сбрасывает их на пол. Все мое тело — крик. Меня рвет изнутри. Но я не могу сдвинуться с места. Как случается с людьми, на глазах которых происходит природная катастрофа. Они совершенно беспомощны, а дома, жизни, люди, все уничтожается безжалостной силой.