Живописец смерти
Шрифт:
— Ты что, не знаешь, как включить микрофон? Может, этот компьютер не твой, ты его украл? Шучу… знаю, что Скорпионы легко обижаются.
— Только не я. Я спокойный. Я похож на Скорпиона только в одном.
— В чем?
— Угадай.
Мне этот голос не нравится. Это зеленый голос. Он проскальзывает к контрабасу, который тихо, не в такт, ноет на заднем плане и морщит мелодию, словно вздрагивает туго натянутая кожа. Этот голос зеленый потому, что он не имеет цвета. Цвет голосу придает дыхание. Все зависит от того, под каким давлением выходит воздух. Если давление низкое, голос смиренный, грустный, тревожный, умоляющий.
— Послушай, Скорпион… ты, часом, не секс имеешь в виду? Ты ведь, надеюсь, не из тех типов, которые выходят в чат, чтобы клеиться…
— Да нет… как тебе такое пришло в голову? — Низкое, очень низкое давление. Слишком. Оскорбленный. Униженный. Разбитый. Все слишком. — Я имел в виду совсем не то. Я хотел сказать, что живу особняком, как скорпион под своим камнем, и вечно готов к обороне против всех и вся. Выпускаю жало, чтобы меня не раздавили. Но иногда бывает так одиноко. Сейчас, например.
— Прости меня, Скорпион… я не хотела. Я так тебя понимаю. Мне тоже бывает одиноко.
Все, влипла. Голос смягчился. Давление на гласные понизилось, еще немного, и появится придыхание. Я заранее знаю, что будет дальше: сколько тебе лет, какую музыку ты слушаешь, какие у тебя интересы, где мы можем увидеться…
— Какую музыку ты слушаешь, Скорпион?
— В смысле… сейчас?
— А что, у тебя сейчас играет музыка? Мне тут ничего не слышно…
— Я через наушники… но это разговаривать не мешает.
Мне уже невмоготу слушать этот зеленый голос. Есть в нем что-то такое, от чего пробирает дрожь. Будто бы в нем, на втором плане, звучит что-то еще, какой-то лепет, заполняющий паузы в разговоре. Похоже на молитву, но это не молитва. Шелест. Шелест, шорох, звяканье.
Динь-дон, динь-дон…
— Какие у тебя интересы, Скорпион? Я занимаюсь танцем Буто, изучаю оригами, фэншуй…
— Я… сам не знаю. Ты веришь в перевоплощение?
Что-то скребется под оболочкой этого голоса, похожего на синтетический, — скребется, извивается, скручивается. Что-то раздувается и опадает со свистом. И шелестит, и чуть слышно звякает.
Динь-дон, динь-дон…
Мне страшно.
— Послушай, Рита… может, нам повидаться?
Тыкаю пальцем в кнопку настройки. Синее шипение сканера в черной тишине. Только теперь я отдаю себе отчет, что голоса матери давно не слышно. «Бар-Флай» закончила трансляцию, и по радио не передают ничего по моему вкусу. Во мне еще живет воспоминание о том голосе, и я вздрагиваю, как в детстве, когда язык касался металлических скобок на зубах. Чтобы избавиться от шершавого, зеленого, холодного ощущения, включаю проигрыватель, делаю погромче.
«Almost Blue».
В этот самый момент, как раз во время густой, тягучей дрожи контрабаса, за миг до того, как запеть Чету Бейкеру, сканер находит нужную волну, и я слышу ее голос.
Голубой голос.
— Алло, Витторио?
Собеседника не слышно. Вместо него — пустая тишина, черные паузы. Он говорит по сотовому, эта линия перехвату не поддается. Может быть, по домашнему телефону, но у тех тишина другая, розоватая.
— Нет, в самом деле у меня все хорошо… мне дали двух оперативников, обещали сообщить, если… конечно, я работаю… оставь в покое мои дела, Витторио, они тебя не касаются…
Он что, не понимает, что девушка плачет? Не слышит влажного трепета под звуками голоса? Она задерживает в горле слова, чтобы те не скользили, — так осторожно ступает нога по мокрой поверхности. Потом выдыхает их из губ, как Чет Бейкер. Разумеется, с закрытыми глазами.
— Витторио? Можешь немного подождать на линии? Пришел агент, делает мне знаки…
Она закрыла микрофон рукой, я это слышу по приглушенному хрусту. Нагибаюсь к коробке сканера, чтобы быть ближе, когда голос вернется.
Мне нравится ее голос. Это мягкий голос. Молодой. Немного печальный. Вроде бы южный выговор. Низковатый. Теплый. Круглый, насыщенный. Лиловый с красноватым оттенком.
Самый голубой голос из всех, какие я до сих пор слышал.
Но он возвращается совсем другим. Слез нет и в помине. Голос четкий, стремительный и такой жесткий, что я с трудом его узнаю.
— Витторио? Я тебе перезвоню. Обнаружили еще труп.
— Послушай, Рита… ты веришь в перевоплощение?
— Осторожнее, синьорина, не запачкайтесь… кровь свернулась, но забрызгано все до потолка.
Она себя чувствовала раздутой, словно шар. Такое было ощущение, будто живот круглится под платьем, выпирает бубликом. Она уж пожалела, что надела вместо джинсов платье. Не из-за живота, ведь все это ей только казалось, но потому, что, в сером шерстяном платье выше колена и в черных чулках, со стянутыми ремешками ботинок лодыжками, она больше обычного походила на женщину, и никто еще не обратился к ней как к полицейскому. Несмотря на куртку, несмотря на бейджик, висевший на шее, ее принимали за любопытствующую студентку, за журналистку — за кого угодно, только не за полицейского. Может быть, потому, что делом занялись карабинеры и в разоренной комнате было полно вооруженных мужчин, а женщин, кроме нее, не было. Но джинсы стискивали бы раздувшийся живот и — «Пошло все в задницу», — подумала Грация, глубоко вздохнув, демонстрируя полное безразличие к окружающей обстановке, хотя в отличие от большинства присутствующих она не озаботилась захватить марлевую повязку.
Парень был мертв по меньшей мере неделю, когда его обнаружили, а обнаружили его именно по запаху. Хозяйка дома, которая давно не видела своего жильца, поднималась время от времени и звонила в колокольчик, не получая ответа. Наконец этим вечером дверь оказалась приоткрыта, и сквозь щель просачивался сладковатый запах, резкий и тошнотворный, как от переваренного повидла. Запах смерти.
— Квартира однокомнатная, туалет, кухонный уголок. Тесная студенческая квартира.
Высокий бригадир держал себя любезно. Он даже из вежливости сдвинул повязку со рта, но тут же с гримасой отвращения вернул ее на место. Грация сглотнула, плотно сжав губы. Морщинка между бровями прорезалась глубже.