Живописец смерти
Шрифт:
На полях — карандашная запись Витторио.
Драконы?
Комната для игр?
И прямая стрелка, ведущая к правому уголку, к третьей странице.
Плотный рукописный текст, запятые, чуть не прорывающие серую бумагу, сделанную из макулатурного сырья. По краю — водяной знак: «OMG — Проект Сан Бернардо — Спасение лесов».
Третья страница.
СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ ОТЦА ДЖИРОЛАМО МОНТУСКИ, БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ ВОСПИТАНИЯ
Предупреждаю: я не психолог и не психиатр; я всего лишь монах и предоставляю другим размышлять и выносить суждение. Нужно иметь в виду, что маленький Алессио был зачат вне брака, отец не пожелал признать его, а мать очень скоро отдала в приют, потому что ее сожитель не хотел держать ребенка в доме. Мать, Альбертина Кротти, умерла, когда Алессио исполнилось двенадцать лет, а до этого навестила его раз десять, не больше. Одним словом, сирота.
Поэтому меня не слишком обеспокоил тот факт, что между пятью и шестью годами ребенок стал часто просыпаться по ночам из-за повторяющегося кошмара: сон был таким жутким, что мальчик своими криками будил всю палату. Он говорил, будто видел дракона, покрытого чешуей, который, по его словам, вспрыгивал ему на грудь и пожирал лицо, но, поскольку по телевизору как раз показывали документальный фильм «Галапагосские острова: последние драконы», который явно взбудоражил и других детей, я не придал этому особого значения. Кроме того, маленького Алессио интересовали книжки с картинками об экзотических животных, о диких племенах далеких стран — одним словом, о приключениях.
Забеспокоился я немного позже, в ту ночь, когда отец Филиппо позвал меня, обнаружив, что маленького Алессио нет в палате. Мы нашли его за столовой, в комнате для игр, самой дальней в институте, в полной темноте. Он стоял совершенно голый перед зеркалом и рисовал на лице кружки разноцветными фломастерами.
Он был наказан со всей строгостью, и, поскольку больше такого не повторялось, я об этом эпизоде забыл.
Синий листок, прилепленный почти посредине страницы. Витторио.
Вот видишь, девочка моя? Он раздевается догола. Смотрит на себя в зеркало. Разрисовывает лицо кружками, как воины маори из книжек с картинками, и видит во сне игуан с Галапагосских островов.
Он скрывает лицо, надевает маску.
Зачем?
И слышит звуки. Какие?
Но ты все-таки поймай его. Поймай его, девочка моя. И найди того слепого.
Этой ночью она явилась ко мне во сне.
Явилась так, как являются ко мне все вещи, в виде плотных волн тепла, которые наплывают на лицо, тело и проскальзывают между пальцами. В виде запахов, которые обволакивают меня, теснятся вокруг. Может быть, в виде вкусов, среди которых я двигаюсь, которые могу ухватить, зажать в кулаке. Но более всего — в виде звуков: ее голубой голос медленно тает у меня в голове, как снежок на ладони. Но он не холодный, он — теплый. И сладкий на вкус. И ноздри щекочет запах железа и дыма, резкий, открытый и свежий; так пахнет иногда по утрам, если распахнуть большое окно.
Сон был долгий и нежный, он оставил тяжесть внутри, где-то между желудком и сердцем,
Но на ее обращения я не отзывался.
Я несколько раз их слышал по радио, я знал, что они были в газетах, что их передавали по телевизору, потому что мать как-то раз поднялась ко мне и спросила, не обо мне ли шла речь в передаче «Прямой репортаж». Там обращались к незрячему, который звонил неделю тому назад. Пусть он как можно скорее свяжется с инспектором Негро. Как можно скорее. Убедительная просьба.
Я не связался.
Я ей не позвонил. Ведь за все те годы, пока я слушаю голоса города с помощью радиосканера и слышу, как люди обмениваются адресами, именами, номерами телефонов, я ни разу не вмешался и не вступил ни с кем в контакт. Ни разу. Да и зачем бы мне это делать? Что я скажу? Что мне ответят? Но в ту ночь все было по-другому. Она выдыхала слова с силой, с большим напором, и в то же время звуки дрожали у нее на губах так, будто она боялась их отпускать на волю. Я хотел ей помочь. Помочь вытолкнуть прочь эти звуки, выдуть их, как чистую ноту, круглую, насыщенную, звенящую в победном соло. Я хотел подмешать немного желтого и красного в ее голубой голос. Я хотел ей помочь.
Я ей не позвонил. Но знал, что рано или поздно она все равно меня найдет.
В самом деле, пришла моя мать:
— Симоне, ты у себя? Эти синьоры хотят поговорить с тобой…
Я встаю, ощупываю настольную лампу под абажуром: проверяю, выключена ли она. Потом опять иду к дивану, забираюсь туда с ногами, отворачиваюсь к стене. Однако на этот раз бесполезно притворяться спящим.
— Симоне? Боже, ну и темень… сейчас зажгу свет. Иногда горит целыми днями, а иногда наоборот… сами понимаете. Симоне… ты спишь?
Щелчок выключателя предупреждает меня о том, что теперь моя мансарда освещена. И в ней люди. Много людей. Мать с еле слышным шуршанием пересекает комнату, отодвигает вращающийся стул, который стоит у меня перед компьютером, и говорит:
— Располагайтесь, прошу вас. — А потом мне: — Ну же, Симоне, вставай.
Около двери стоит мужчина, он дышит тяжело, с присвистом, как заядлый курильщик. Рядом с ним — другой. Шмыгает носом, чем-то бренчит то так то этак; звук тусклый, приглушенный — скорее всего монеты в кармане.
Но где же она?
— Я — инспектор Негро, синьор Мартини. Со мной инспектор Матера и суперинтендант Саррина, итальянская полиция. Рады, что вы согласились с нами уви… встретиться.
Я ничего не говорю. Сажусь на диване, скрестив руки на груди. Скрипучие резиновые подошвы приближаются, стеная на половицах. Я слышу, как она размыкает губы, набирает в грудь воздуху, прежде чем заговорить, делает это с силой, с напором, будто хочет надуть этим воздухом слова и выпустить их как гроздь воздушных шаров. Ей неловко.
— Меня зовут Грация, мне двадцать шесть лет, я среднего роста, темноволосая, одета в куртку оливкового цвета и стою перед вами, синьор Мартини.
— И что?
Мать вскрикивает:
— Симоне!
— Я думала, вам хотелось бы знать, как я выгляжу… я заметила, что вы смотрите в другую сторону, и…
— Я, инспектор, не смотрю ни в какую сторону. Я не могу никуда смотреть.
— Симоне!
— Простите меня. Я думала, вам хотелось бы… скажем… воссоздать мой внешний облик.