Живун

Истомин Иван Григорьевич

Банька стояла на берегу реки, у самой воды. Как-то, моясь, Гриш залюбовался птичкой, которая присела на подоконник, словно передохнуть, а потом полетела прямехонько через реку, на другой берег. Он с завистью поглядел ей вслед. А птаха вдруг круто развернулась, покружила перед окном и снова присела на подоконник. Тихонько, чтобы не спугнуть ее, он поманил к себе товарищей, глазами показал на гостью. Непоседа попрыгала-попрыгала и полетела к другому берегу. Друзья переглянулись, без слов поняли Варов-Гриша. Им ли, урожденным речникам, не перемахнуть реку? Против Оби — совсем неширокая. Обследовали раму: не капитальная, гвозди, если расшатать, можно выдернуть. Гриш давай орать, как оглашенный,

товарищи с ним — в голос. Охранник с перепугу вбежал в мыльню, ничего понять не может, вроде взбесились зыряне, махнул на них рукой, вышел. Тогда друзья замолчали. Охранник приоткрыл дверь, заглянул — стоят зыряне голые, на потолок глаза выкатили, будто замерли, — пожал плечами, закрыл дверь. Несколько раз кричали так друзья. Конвоир перестал обращать на них внимание. Такое они проделали и в следующее мытье. Конвоировал их другой, он кричал на них, грозился посадить в карцер. Но уже пошел между конвойными разговор про странности сибирских дикарей. В третий раз караулил их высокий и тощий, как хорей, [9] конвоир, известный своей сонливостью. Варов-Гриш еще прежде приметил, что он вечно зевает.

9

Хорей — шест, которым погоняют оленей.

«Сегодня, — шепнул он друзьям. — Другой такой удобный случай может не представиться…»

Раздеваясь, друзья подняли крик. Конвоир что-то вяло пробурчал.

Вещи они забрали с собой в мыльню будто для того, чтобы насекомых паром убить. Конвоир только проводил их брезгливым взглядом. На всякий случай, чтобы у него не возникло подозрений, они неплотно прикрыли дверь, пусть видит. «Хорей», чтобы не дышать паром, сам захлопнул дверь. Тут, не мешкая, крича и визжа, они повыдернули гвозди, выставили раму и один за другим выпрыгнули в воду.

Была осень, после теплой бани вода показалась студеной.

До противоположного берега было уже рукой подать, когда над головами просвистела первая пуля. За ней вторая, третья… Стреляли из винтовки. Сам ли «Хорей» спохватился или кто-то из береговых часовых заметил?

На том берегу жили украинцы. В поле, в скирдах, беглецов спрятали. Потом друзья добрались до линии фронта и к своим перешли…

«Как у нас совпало!» — подумал Куш-Юр тогда, слушая Варов-Гриша, и его подмывало рассказать о своем побеге, но он только вымолвил:

— От беды не хоронись, на беду иди — не бойся.

За дверью кто-то зашевелился. Паренька за ним, наверно, послали? Он встрепенулся, вспомнив про обещание попить чай, и с виноватым видом открыл дверь в избу. Навстречу ему, благодарно мяукнув, выплыл рыжий кот.

Хозяева, не дождавшись постояльца, легли спать.

Куш-Юр на цыпочках прошел к себе, разобрал постель, разделся и лег.

«Да, и еще одного человека встретил ты, Роман, и потерял», — он натянул на голову одеяло, словно хотел укрыться от тоски.

«Как же так? Как же так? — стучало у него в висках. — Обнимал — не противилась, целовал — не отворачивалась. И Мишка ей был не по душе. Жаловалась на него: „Ест меня глазами, охальник, даже неловко от людей“. Почему, отчего? Отговорили? Такую не отговоришь. С характером… Неужто так и не поверила в меня, в мою любовь?!»

Однажды под вечер заглянул он к Гришу. Друга не было дома, кажется, к Гажа-Элю пошел. Елення с детьми из церкви еще не вернулась. Сандра одна домовничала. Встретила ласково. Он и распылался. Видит, и она сама не своя: щеки пунцовые, в глазах блеск, губами воздух хватает, грудь так и ходит. Он к ней —

руки вперед вытянула, оттолкнула. Помрачнела. Прошептала: «Грех, грех, Роман Иванович. Еще одна Чурка-Сандра себе на горе, людям на смех пойдет мыкаться…» Намекнула на свою жизнь, ведь родилась не в законе, мать позора не выдержала и покончила с собой. Он вскричал тогда: «Да что ты, Сашенька, я сам сиротой вырос, ни отца, ни мать не помню». Она губу закусила и ни слова. Ни единого слова.

Варов-Гриш пришел. Глянул на них и притворился, что не заметил их расстройства, про парму завел разговор.

Сандра поспешила уйти. После того никак не удавалось ему с ней один на один побеседовать. Встретит приветливо, ласково, улыбнется по-доброму, по-хорошему, а от разговора увернется.

«Гришу зря не открылся. Думал ведь! Язык не повернулся, вроде как при царском режиме сватать подряжаю… Ну и бобыльничай!..»

Ему стало душно, он откинул одеяло. «С собой на семинар надо было брать! Да! Свадьбу сыграть и вместе в дорогу. Поверила б… Упустил…»

Чувствуя, что ему не уснуть, он встал и заходил по комнате.

За стеной послышался шорох. Видно, хозяин поднимался на рыбалку. Куш-Юр глянул в окно.

Ночь, короткая белая ночь кончилась, не начавшись. Горизонт багровел.

«Не взбаламутилось бы…» — подумал он.

Глава третья

Здравствуй, Вотся-Горт!

1

Всплеск, всплеск… Всплеск, всплеск…

Весла дружно взлетают и так же дружно рвут воду.

Вверх — вниз, вверх — вниз…

Все дальше попутный ветер гонит караван. Далеко, поди, ушел от Мужей. Чайки и те отстали. Вода — справа, вода — слева, спереди, сзади. Широко разлилась река, все кусточки-бугорочки скрыла. Куда править — господи Иисусе и тот не разберет. Даром что видно, как рыба играет. А верно, ночь. Точно. Птицы умолкли. Ребятишки угомонились. Улеглись под пологом, прижались друг к дружке и носами засопели…

Сенька Германец важно восседает за рулем. Ему все видно: и полог, под которым дети спят, и головы гребцов. Нет-нет да поматывают ими, будто комаров отгоняют. Со сном борются. Устали. Одного Варов-Гриша, похоже, ничто не берет. Как сел на первую банку, так и головы не повернул — все гребет и гребет. Двужильный.

Наверное, на него, Сеньку, он надеется.

«Правильно, Гриш. Хоть и маленькие у Сеньки глазки, а видят не хуже, чем у девки. Дай девке самый тонкий узор — на сукне вышьет или мелкими, как икринки, бусиночками повторит его на баба-юре… Даром что ночь. Глубокая, поди, ночь. Замолкли и на веслах. Только Сенька еще ни разу не клюнул носом. И не клюнет».

Он сжимает руль, пристально смотрит вперед, вытягивается и будто становится выше. «Держись!» — мысленно обращается к себе.

Сенька ушам своим не поверил, когда Гриш назвал его рулевым, и все согласились. Не побоялся Гриш худой приметы, что править караваном будет незадачливый. А ведь даже Парасся не позволяла ему сесть за руль, когда, бывало, выходили на неводьбу, говорила, тони, мол, не будет.

Всем Сенька покажет. Еще его узнают. С тем и шел в парму.

Он слышит какой-то шорох, видит: Илька выползает из-под полога. Эх ты, горе-горемычное. Еленню, что ли, позвать, мальчонке пособить? Ишь, к борту лезет. Ненароком не вывалился бы. Головенкой туда-сюда крутит. Насиделся, видать, парнишка в четырех стенах. Водиться с ним было некому, а одного никуда не выпускали: еще обидит кто…

Еленню звать не пришлось. Сама забеспокоилась. Шею вытянула: что с парнишкой, спрашивает.

Сенька помахал ей рукой, мол, будь спокойна, присмотрю.