Живун
Шрифт:
— В сеть запутался, якуня-макуня!
— Эль? — удивился Куш-Юр. И встревожился: — Откуда ты? Что случилось? — Раз ночью Гажа-Эль пришел, знать, беда…
— Эх, тоже мне… Сети порвал, поди. Пьяный, чай, как всегда! — захныкал Евдок.
Но Куш-Юр перебил его:
— Эль, да говори хоть, что у вас там стряслось-то?!
— Да, ничего, — стряхивая грязь, заговорил наконец Гажа-Эль. — Приехали мы, ну я и поспешил к Марпе… за сугревом, с дороги…
Евдок перебил его сердито:
— Мамка не варит боле! Не знаешь, что
— Ах, ты вот зачем! — повеселел Куш-Юр. — Кто да кто приехал? Гриш?
— И Гриш! И Мишка! И бабы. Да почитай все…
— И Сандра? — вырвалось у Куш-Юра.
— Сандра — не. Сторожить да нянчить с Германцем осталась… Ах, беда! Так нет, значит, не варит? А ты квартируешь у Абезихи? Ну, тогда я пошел отсуль. Вот, якуня-макуня!..
Только сейчас Куш-Юр почувствовал, что до костей промок и босые ноги коченеют. Он вбежал в избу, пряча наган под мокрой исподней рубахой, довольный, что никто не видел при нем оружия. Закрыв окно и стянув с себя белье, он обтерся досуха полотенцем, забрался под одеяло, зябко поеживаясь. Хотелось скорей согреться и уснуть.
5
Не повезло Гажа-Элю и у других прежних своих выручателей. Зря только сон им ломал.
«Вот житуха настала! Хоть ревмя реви, — огорчался он, а желание разговеться с дороги не оставляло. — Не-е, не может того быть, чтоб во всех Мужах никто самогону не имел…»
Под утро он оказался у крайней избы, на северной околице села. Светало. Дождь поредел. Небо очищалось от туч. Вытащив кисет из-под полы промокшей суконной парки, сшитой из его солдатской шинели, Эль свернул козью ножку, а закурить не смог: сколько ни чекал гальками, трут не затлевал — отсырел. Негодование охватило Эля — и тут не везет, — и он разразился долгой смачной бранью. Вдруг в соседней избе засветилось окошко.
«Петрунь-Ярка не спит. Выручит!» — обрадовался Гажа-Эль и постучал в дверь.
Ему долго не открывали, и никто не подавал голоса, хотя в избе слышалась какая-то возня. Наконец раздался испуганный женский голос из сенцев:
— Кто стучит?
— Я, Элексей…
— Господи, откуль взялся?
— Приехал. Прикурить не у кого — дрыхнут все. Ярка Дома? Да впусти ты…
— Нету-ка Ярки. С весны внизу. Вернется последним караваном.
— Экся! Дай огня. Умираю без курева…
— Ой, беда-беда! Последнюю спичку извела на жирник.
— Ну, впусти! Прикурю от жирничка и умотаюсь.
— Поди, хмельной, как всегда. Боюсь я пьяных.
— Эх! Кабы выпить-то. Ищу всю ночь — кукиш везде кажут. Муторно аж, якуня-макуня! Дай хоть искорку, согрею душу табачком.
— Ты же в грязи, чай, весь. И не вовремя Элексей, совсем не вовремя.
— Како там! Светает. И ходули оботру. Не съем тебя, крошку.
Экся была невысокая, щупленькая, как девочка-подросток, и любила, когда Гажа-Эль называл ее ласково «крошкой».
— Что же делать? — забеспокоилась она. — Вынести, что ль, жирник? Поди,
Эль старательно вытер в сенцах бродни, низко наклонившись, вошел в избу вслед за хозяйкой.
— Какой ты большой, Господи! Потолок-то хоть не вышиби башкой, — попятилась Экся.
Эль осторожно прошел к кривоногому столику. На нем в плошке с рыбьим жиром, густо чадя, трепетал огонек, Эль склонился над ним, прикурил, затянулся глубоко и радостно выдохнул вместе с дымом:
— Ффу-у! Наконец-то!
— Отчаливай давай! — приказала хозяйка. — Заденешь что-нибудь, громадина. Дочку разбудишь.
— Сейчас уйду. — Он выпрямился, касаясь головой потолка. Повернулся, хотел было шагнуть, но, не заметив скамеечки, споткнулся и привалился к печке, задев плечом бочонок, который стоял на лежанке за ситцевым занавесом. — Якуня-макуня! Чуть квашню не опрокинул. Прости, Экся, — повинился Эль.
От шума проснулась девочка, заплакала. Хозяйка всполошилась!
— Ну вот! Так я и чаяла. Уходи скорей!
Занавеска обвисла. Рослый Гажа-Эль поверх нее увидел круглую затычку в крышке бочонка.
— Погоди! Кажись, не квашня это. — Он бесцеремонно отдернул занавеску. — Точно! Бражка миленькая! Бродит-поспевает. Ну, Бог сподобил! Подвезло! — расплылся он в счастливой улыбке.
Хозяйка растерялась, засуетилась, заохала:
— Ой, беда! Уходи! Не твое дело.
— Нет, крошка, не уйду, не попробовамши. Что искал, то и нашел. То-то, думаю, больно осторожничаешь, не впускаешь…
— Вот наказанье-то! — плаксиво протянула побледневшая Экся. — Не моя она, бражка-то. Чужой сур…
— Чужой, а на твоей печке? Плохо хитришь, Эксинька. — Эль надеялся ласковым обхождением сломить упрямство хозяйки.
— Ей-Богу, чужой! — Экся перекрестилась. — На кой ляд мне этот сур. Пьяница аль торговка я? Ярки тоже дома нету. Навязался вот на мою голову, подсунул бочонок. К тебе, дескать, не заглянут комсомольцы, не додумаются. Дура я, согласилась. Теперь пропаду, ежели пронюхают. Накажут меня. Комсомолы так и рыщут по избам…
— Чей он, сур? — деловито осведомился Эль.
— Не скажу. Нет-нет! Ни за что! — Экся покачала головой и затопталась возле печи, словно старалась собою заслонить ее.
Из комнаты в кухню в коротенькой рубашонке вышла дочурка Экси, такая же, как и мать, чернявая.
— Не сказем, дядя Гал не велел, — пролепетала она.
— Кыш! — встрепенулась Экся и шлепнула дочку.
Девочка завизжала. А Эль руки потирал.
— Гал? Это который же? Не сосед ли твой, Биасин?
— Нет, нет! Брешет она, глупышка! Не слушай ее, — разволновалась женщина. — Уходи, Элька, ради Бога! Не расстраивай меня…
— Э-э, нет! Не уйду, не попробовамши, — упирался Эль. Он потянулся к бочонку. — Поспел, видать. Скоро пробка вылетит, отходит заклейка-то…