Живун
Шрифт:
Когда портрет вернулся на сцену, Эгрунь вдруг сдернула с головы подруги алую ленту и подала Куш-Юру.
— Это еще зачем? — вспыхнул тот.
— На рамочку. А то там каемочка какая-то от простого кумача, — простодушно пояснила она.
— Нет уж! Наш кумач ему больше подходит, — отрезал председатель.
Эгрунь покраснела, на место вернулась пришибленная.
«Может, надо было взять? Похоже, от души… — заколебался Куш-Юр. Но тут же решил: — Нет, так лучше!»
Сходка затягивалась, было душно, жарко, многие сняли с себя малицы и
— В Москве и Тюмени, в Тобольске и даже в Обдорске в праздник люди выходят на улицы с флагами и плакатами, песни революционные поют. А мы, миряне-зыряне, чем хуже?
В зале опять зашумели. Посыпались реплики, вопросы:
— А чего это — мы хуже-то?
— Вроде крестного хода, что ли?
— А где столько кумачу взять?
— Сарафаны с баб поснимаем!..
— Ха-ха-ха…
— Вот у Озыр-Митьки красная рубаха да еще шелковая. Чай, пожертвует для революции!..
— Заткнись, голь неразумная!.. — окрысился Озыр-Митька.
— Мы и песен ссыльных-то не знаем…
— Не ссыльных, а революционных…
— «Во саду ли, в огороде…»
— Го-го-го-го!..
В ожидании, пока мужики выговорятся и угомонятся. Куш-Юр присел: он хорошо знал нрав этих по-детски чистых, порывистых людей. Они не умеют прятать своих чувств, легко возбудимы и отходчивы. Не надо только, как в половодье, лезть в затор, надо дать ему прорваться.
Когда шум схлынул, он встал и коротко объяснил смысл праздничных демонстраций. А кумач для флагов, поди, найдется у селян, возможно, и красная краски сыщется, пожертвуют для большого дела.
— Добро! Поможем! И краску найдем! — отозвались из зала.
Председатель заулыбался, довольный, и велел Писарю-Филю для порядка занести в протокол принятое решение.
— А песни поможем разучить в Нардоме по вечерам, сказал он. — Назначим день — и милости просим. Вы народ певучий…
— Мы певучи, да хрипучи. Попа бы заставить новые песни петь.
— Попа? Он же писклявей Озыр-Митьки!
— Ты меня не трожь, халей горластый!..
— Ого!..
— Варов-Гриша надобно сделать запевалой! Чего ему пропадать в Вотся-Горте!
— Я и там пригожусь. Мы тоже сварганим эту саму — монстрацию!
— Вокруг двух-то избушек? Умо-ри-ил!..
Почти сто глоток разом, дружно гаркнули: «Ха-ха-ха!..» Казалось, пол зашатался. Смеялся со всеми и Куш-Юр и вдруг поймал ласковый взгляд Эгруни. Она скинула с головы платок, расстегнула плисовую кофту, обнажила высокую шею и так нежно-зовуще смотрела на него, как тогда, за Юганом… Куш-Юр разом подобрался, сник. Отгоняя наваждение, сосредоточился. Ждал, когда сходка снова войдет в берега.
По плану, который Куш-Юр составил днем, сейчас предстояло рассказать про новую экономическую политику и торговлю. Но речь об этом уже шла, повторяться — людей утомить. И он заговорил про ликвидацию неграмотности взрослого населения. Слова полились легко,
Но прямого согласия учиться никто не давал, ссылаясь на занятость по хозяйству, на дырявую память, на отсутствие бумаги и карандашей даже для ребятишек. Как всегда, шутили и подтрунивали над собой.
Куш-Юр слушал и довольно потирал руки. Он боялся решительного отказа. А раз по-доброму говорят, да еще шутят, то и согласятся. Понимал — стесняются, будто малые дети, учиться грамоте…
Пошутили, пошутили зыряне и порешили: посещать кружок ликбеза при Нардоме, добавив — по возможности. И еще поправились: пока только одним мужчинам, для пробы, что из этого выйдет…
— Выйдет! Так и запиши, Филипп. — Куш-Юр принимал все оговорки.
— Писарь с дыркой… Капнутый-лизнутый… — поддели из зала.
Все село уже знало про исправление испорченного списка. Сам писарь тогда же по оплошности обронил злополучную бумагу. Кто-то из посетителей сельсовета подобрал ее, дал грамотному прочесть, и поползли слухи про «капнутое-лизнутое».
Филь успел привыкнуть к новому прозвищу и сейчас строчил протокол, не обращая внимания на насмешки.
— А теперь пойдет разговор… — начал было Куш-Юр, но его прервал густой голос из зала:
— Кровопийцев-то когда покажете? Надоело ждать. Возьмем да уйдем!
Ничего не зная о затее комсомольцев, не предупрежденный ими, Куш-Юр подумал, что его снова провоцируют на пререкания с Озыр-Митькой. И он ответил резко:
— Если кому поглядеть охота — можем и показать. Не постесняемся! Не перевелись! Батраков за братьев выдают, породниться чают, думают, нам эти хитрости невдомек. Все видим! И вызволим батраков из тенет! На то поставлены. И власть имеем от рабочих и крестьян!
Тут выскочил на подмостки Вечка, шепнул Куш-Юру про затею комсомольцев. Куш-Юр нахмурился — понял, что излишне погорячился и, пожалуй, промахнулся.
— Тихо, тихо! — поднял руку Вечка. — Все покажем. Кончится сходка, и покажем. Кто уйдет — ой как пожалеет!
4
Вечка не восстановил порядка. Гул в зале нарастал. Из задних рядов выкрикнули:
— Эй, председатель! Молва идет — жениться хочешь на Эгруни. Правда, что ли?
И было не понять — то ли это обыкновенный житейский интерес, то ли хитрая подковырка. Да Куш-Юр и не вникал в тонкости, побледнел так, что это стало видно даже в продымленном и слабо освещенном зале. Сотни две глаз сверлили его, выворачивали наизнанку. Соображая, как поступить, Куш-Юр, сам не зная почему, покосился на Эгрунь и увидел: та радостно прижалась к подруге. Ненависть закипела в нем. Еще не обдумав, то ли он делает, только чувствуя, что молчать нельзя, он чуть слышно выдавил: