Живун
Шрифт:
— А что про него знать? Зряшнее дело… — Эль отвернулся.
— Нет, мил друг! — раззадорился Гриш. — Не зряшнее. Вникни, до чего хитро все состряпано. Сеть свою до чего искусно сплел — картинка, мать родная! И выставил с умом — поперек угла, как поперек реки-протоки. Закрыл путь комарам, мошкам, рыбкам своим. Сам в свой чум забрался, полеживает. А попадись только какая-нито живность в сеть, вмиг учует, заспешит нярхулом закусить.
Гажа-Эль хмыкнул. Гриш-таки задел его любопытство:
— Нярхулом…
— Не-е… На соринку не кинется, будет дрыхнуть. А комар ли, муха ли поймается, побежит… в одних подштанниках. Ей-бо! Во, гляди сюда…
Гриш взял со стола крошку сухаря и кинул ее в паутину. Паук никак не отозвался. Гриш торжествующе посмотрел на Гажа-Эля.
— Видал? Нет, брат! Не живая. Вроде камешка для него. Он и дрыхнет, сахарные сны видит…
Гриш был в ударе. Побросали свои дела жены, прекратили возню ребятишки, обступили Варов-Гриша. Всем занятно.
— Ну и Гриш! Брешет, как поп на молебне, — гоготал Эль.
— А сейчас подсунем ему живую рыбку… — Гриш оглянулся.
Остроглазая Февра быстро сообразила:
— Папа, вон позади тебя маленькая муха, о стекло бьется.
Гриш осторожно поймал мушку и бросил в паутину. В тот же миг из белого комочка — паучьего гнезда — выполз пузатый хозяин и бросился к живой добыче.
— Ну, что говорил! Полный угад! — Гриш потирал руки от удовольствия.
— Ой, паук муху ест! — воскликнул Илька.
— Нярхул свежует, будто сырка из мотни, — подхватил Гриш. — Ест и облизывается, аж завидки берут. Не подавится ни одной мушиной косточкой… Вон, управился уж. Без соли-хлеба. Чай, бедствуют, как и мы в сию пору…
Женщины смеялись от души, вытирали передниками глаза и губы. А детишки — те и вовсе держались за животики.
На паутине остались тонюсенькие, как волоски, мушиные остаточки. Паук еще немного поползал, будто выправляя сеть, и не спеша удалился в свое логово.
— Пошел сны досматривать, — подмигнул Гриш.
Гажа-Эль только головой покачал.
— Забавный ты мужик. Верно прозвали тебя — Варов. До всего тебе дело.
А Гриш дальше расписывает:
— Думаешь, как паук узнает в чуме своем про то, что в сеть попало? У него от сетки нитка в гнездо протянута. Лежит он себе, а нитку сторожит правой передней лапкой, может, и левой, если левша. Как мы, когда промышляем важаном. Сидим в лодке, сеть на дне, а от нее — нить на палец намотана. Палец и чует, когда рыба в сеть зашла. Наберется ее в важане — и улов тянем.
— Смотри, паук у людей научился, — осклабился Эль.
— Не паук у людей, а люди у него. Паук-то в воду не полезет смотреть, как люди промышляют. А человек не час, не год высматривал — да и перенял. И не у одного паука. Ежели глазастым быть, многому подивишься. Вот муравьи,
Когда он это говорил, в избу вошли Мишка Караванщик и Сенька Германец. С чего разговор начался, они не знали и спрашивать не стали. Подождав, когда Гриш кончит, Мишка заметил:
— Что верно, то верно: не паук по-людски, а люди по-паучьи и не только сети вяжут, а и в сети заманивают.
Хорошее настроение Гриша как ветром сдуло: ясно, на что намекал Мишка. Такое и ему приходило в голову, но он молчал, не желая напрасно будоражить Эля и женщин. Он не ответил Караванщику, как бы мимо ушей слова его пропустил. Но Мишка не унялся. После небольшой паузы снова за свое:
— Про пауков да муравьев — гладко. А с Ма-Муувемом как будем?
— Крепко гульнули, — подал голос Сенька. Можно было подумать, они пришли с целью завести этот разговор.
— Илькины именины справили. — Мишка подмигнул парнишке.
— Боже мой! Что они болтают! — Елення кинулась к Ильке, словно хотела защитить его от новой беды, взяла на руки. — Сами вы, мужичье, затеяли пьянку, в долг залезли. Ой, беда, беда! — И убежала на кухоньку, готовая расплакаться.
Эль недоуменно развел руками:
— Какие именины?! Все пили, все и в ответе, якуня-макуня!
— А вот и не все. Я тверезый был, — горячился Мишка.
Он так же яростно, как раньше настаивал на поездке к хантыйскому старшине за солью, принялся ругать сделку с Ма-Муувемом, случившуюся, дескать, из-за Илькиных именин.
Гриш слушал Мишку и спрашивал себя: что это — неуживчивость такая в человеке, вздорность натуры или что-то посерьезнее?..
«В чужую душу не влезешь. А надо бы!» — думал Гриш. Он вспомнил, как охотно Мишка вошел в парму. Гриш радовался этому. По его мнению, партизан Мишка иначе и не мог. А теперь Гриш недоумевал:
«Зачем Мишка пристал к нам? Всем-то он недоволен, ничем ему не угодишь… Корысти искал?»
Не в пример прошлым стычкам Гриш решил больше не давать Мишке спуска. Но его опередил Эль.
— Твое дело, что не захмелел. Тебя не обносили, — вскипел он.
— И никаких именин мы специально не справляли. Не позорь себя, Миш, — резко сказал Гриш. — А если тверезый ты был, отчего молчал? Отчего товарищей не остановил?
Вмешались и женщины.
— Мы ли не урезонивали вас? Шибко дорого, мол, платите. На нас же озверились вы спьяну, — напомнила Марья. — А чем разжились-то? Опять последние сухарики. Чаю-сахару давно нет.
Такая жалоба только масла в огонь подлила. Мишка ухватился: