Живущий в ночи
Шрифт:
– Папа позаботился даже о лазерном прицеле.
– Класс!
Иногда Бобби кажется таким равнодушным и спокойным, что я начинаю сомневаться в том, что он вообще меня слушает. Такое случалось с ним и в детстве, но с годами он все чаще оказывается в подобной прострации. Я рассказываю ему о фантастических, без преувеличения сверхъестественных событиях, а он реагирует так, будто ему зачитывают сводку результатов баскетбольных матчей.
Я снова бросил взгляд за окно и подумал: а вдруг там, в ночи, кто-то держит меня в
Затем я пересказал Бобби все, что произошло в доме Анджелы.
– Абрикосовое бренди, – поморщился он.
– Я выпил совсем чуть-чуть.
– Двух стаканов этого пойла хватит для того, чтобы начать задушевную беседу с толчком. – На жаргоне серферов это означало блевать.
К тому моменту, когда я рассказал о сцене в церковном подвале и о том, как Джесси Пинн третировал преподобного Тома, каждый из нас успел прикончить по три такос. Бобби разогрел еще парочку и поставил на стол.
Саша крутила по радио «Выпускной бал».
– Прямо-таки бенефис Криса Айзека, – хмыкнул Бобби.
– Это она для меня.
– Да уж понятно. Я и не думал, что Крис Айзек собственной персоной стоит возле пульта, приставив пистолет к ее виску, и требует крутить только его песни.
Последние такос мы доели в молчании.
Наконец Бобби все же решил задать вопрос по существу. Его заинтересовала одна из фраз, произнесенных Анджелой.
– Значит, она сказала тебе, что это была обезьяна и одновременно – не обезьяна?
– Насколько я помню, она сказала так: «Это была не обезьяна. Она только казалась обезьяной. И, конечно же, это была обезьяна. Была и не была – вот что с ней было не так».
– Все это звучит так, будто у Анджелы окончательно съехала крыша.
– Она выглядела растерянной, до смерти напуганной, но свихнувшейся не казалась. К тому же Анджелу убили именно для того, чтобы заткнуть ей рот, значит, в ее словах что-то было.
Бобби кивнул и отхлебнул пива. Он молчал так долго, что я наконец не выдержал и спросил:
– Ну и что дальше?
– Ты меня спрашиваешь?
– Не собаку же!
– Плюнь.
– Не понял.
– Забудь обо всем и живи спокойно.
– Я не сомневался, что ты скажешь именно это.
– А зачем тогда спрашивал?
– Бобби, возможно, смерть моей мамы была вовсе не случайностью.
– Не «возможно», а наверняка.
– И, возможно, рак, от которого умер папа, тоже не был случайным.
– Ты что, собираешься встать на тропу войны и превратиться в мстителя?
– Не всегда же этим людям будут сходить с рук убийства. Им не удастся бесконечно уходить от ответственности.
– Еще как удастся! Убийцы сплошь и рядом остаются безнаказанными.
– Но это неправильно!
– Я и не говорю,
– А ты не думал, Бобби, что жизнь состоит не только из серфинга, бокса, еды и пива?
– Я и не говорю, что это так, хотя к этому нужно стремиться.
– Что ж, – проговорил я, вглядываясь в темноту за окном, – по крайней мере я не наложил себе в штаны.
Бобби вздохнул и откинулся на стуле.
– Допустим, ты ждешь момента, чтобы поймать волну. На море штормит, в берег долбают здоровенные валы, и вот идет цепь семиметровок. Времени у тебя в обрез, но ты чувствуешь, что успеешь поймать гребень, и тем не менее ничего не предпринимаешь, а продолжаешь болтаться, как буек. Вот тогда можно сказать, что ты наложил в штаны. А теперь представь другую ситуацию: к берегу идет цепь десятиметровок – здоровенных сволочей, которые наверняка сшибут тебя с доски, швырнут на дно и заставят сосать водоросли. У тебя есть выбор: либо подохнуть, либо болтаться, как буек, в ожидании более подходящей волны. Ты выбираешь второе. Но ты не наложил в штаны, а проявил здравую рассудительность, которая необходима даже самому отчаянному серферу. А придурок, который лезет на волну, заранее зная, что не возьмет ее, что она его попросту размажет, – кто он? Козел!
Я был тронут этой тирадой. Подобное красноречие свидетельствовало о том, что Бобби не на шутку переживает за меня.
– Выходит, ты считаешь меня козлом?
– Пока еще нет. Все будет зависеть от твоих дальнейших действий.
– В таком случае я – будущий козел.
– Я бы сказал, что твой козлиный потенциал невозможно определить даже по шкале Рихтера.
Я с сомнением покачал головой.
– И все же эта волна не кажется мне десятиметровкой.
– Напрасно. Возможно, она даже покруче. Метров на тринадцать потянет.
– Семь, не больше.
Бобби страдальчески закатил глаза. Похоже, единственным местом, где он рассчитывал узреть хотя бы крупицу здравого смысла, был его собственный череп.
– Судя по тому, что рассказала Анджела, все это каким-то образом связано с проектом, над которым работали в Форт-Уиверне.
– Она поднялась наверх, так как хотела мне что-то показать – какое-то доказательство своей правдивости. Нечто такое, что в свое время припрятал ее муж. Что бы это ни было, оно сгорело в пожаре.
– Форт-Уиверн. Армия. Военные.
– Ну и что?
– Дело каким-то образом касается правительства, – задумчиво проговорил Бобби, – а правительство, братишка, это даже не десятиметровка. Это тридцатиметровка. Цунами.
– Но мы же в Америке!
– Жили когда-то.
– У меня есть долг.
– Какой еще долг?
– Моральный.
Вздернув бровь и пощипывая переносицу кончиками большого и указательного пальцев, с таким лицом, будто от моих слов у него разболелась голова, Бобби сказал: