Живущий в ночи

Кунц Дин Рей

– Временами мне начинает казаться, что, болтая по телефону с Пиа, я ненароком подхватил какой-нибудь вирус и заразился от нее всем этим сверхъестественным бредом. Если она одержима Каха Хуной, то я, похоже, стал одержим этими обезьянами нового тысячелетия – именно так их могли бы назвать бульварные газеты, верно?

– Обезьяны нового тысячелетия… В этом определенно что-то есть. Что-то сумасшедшее.

– Вот-вот. Поэтому-то я и не стал о них никому рассказывать. Не хочу, чтобы за мной гонялись журналисты из таблоидов, не хочу быть похожим на тех придурков, которые утверждают,

что знакомы со снежным человеком и видели инопланетян на летающих блюдцах в форме тостера. Представляешь, что за житуха у меня бы началась?

– Ты превратился бы в такое же чудище, как я.

– Вот именно.

Ощущение, что за мной наблюдают, усилилось еще больше. Я чуть было не позаимствовал у Орсона его любимый номер – низкое горловое рычание.

Пес, стоявший между нами с Бобби, оставался настороже, но хранил молчание. Голова поднята, ухо вздернуто. Он больше не дрожал, но теперь – это было очевидно – относился к тем, кто наблюдал за нами из темноты, с неподдельным уважением.

– Теперь, когда я рассказал тебе про Анджелу, ты знаешь, что обезьяны каким-то образом связаны с тем, что происходило в Форт-Уиверне, – подвел я итог. – Это уже не бредни «желтых» газетенок. Это – реальность. Это существует, и мы не в силах что-нибудь предпринять.

– До сих пор происходит, – невпопад, как мне показалось, сказал он.

– Не понял…

– Из слов Анджелы следует, что Уиверн прикрыли не окончательно.

– Но он стоит заброшенным уже полтора года. Если бы там оставался персонал, велись какие-то работы, мы наверняка знали бы об этом. Люди с базы приходили бы в город – за покупками, в кино…

– Ты говоришь, Анджела назвала это апокалипсисом? Концом света?

– Да, ну и что?

– А то, что, если кто-то трудится над проектом, который должен уничтожить весь мир, он не станет шляться по кино. Я повторяю, Крис, это – цунами. Тут замешано правительство! На этой волне нельзя прокатиться и уцелеть.

Я снова ухватил велосипед за руль и поставил его на колеса.

– Неужели даже сейчас, после всего, что я тебе рассказал, и после того, что рассказал мне ты сам, ты все равно будешь сидеть сложа руки?

Бобби утвердительно кивнул.

– Если я буду сидеть спокойно – сложа руки, как ты выразился, – обезьяны, возможно, со временем уйдут. Они и появляются-то далеко не каждую ночь. Я буду выжидать, и, может быть, моя жизнь вновь вернется в прежнее русло.

– Не забывай о словах Анджелы. Она ведь была не обкуренной, когда говорила, что ничто уже не будет таким, каким было прежде.

– А ежели все потеряно, зачем же ты тогда продолжаешь таскать на башке свою кепку и темные очки?

– Человек с ХР до последнего момента верит, что еще не все потеряно, – с ироничным пафосом ответил я.

– Камикадзе.

– Слабак.

– Дегенерат.

– Тухлятина.

Я повернулся и покатил велосипед по вязкому песку прочь от дома.

Орсон протестующе заскулил, не желая уходить от сравнительно безопасного жилища, но все же послушно потрусил вслед за мной. По мере того как мы двигались в сторону города, пес ни на шаг не отбегал от меня, настороженно

втягивая ноздрями воздух.

Не успели мы отойти и на тридцать метров, как, выбивая пятками маленькие облачка песка, нас догнал Бобби и загородил нам путь.

– Знаешь, в чем твоя главная проблема? – с горячностью спросил он.

– В неумении выбирать друзей, – с не меньшим жаром ответил я.

– Твоя проблема заключается в том, что ты непременно хочешь оставить след на земле. Нацарапать на земном шаре что-нибудь вроде «здесь был я».

– Мне это и в голову не приходило.

– Врешь, говнюк!

– Не выражайся. Здесь собака.

– Вот для чего ты пишешь все эти свои статейки и книжечки. Чтобы остаться в памяти потомков.

– Я пишу потому, что мне это нравится.

– То-то ты все время скулишь о том, как это тяжело.

– Да, тяжело. Тяжелее, чем все, что я пробовал, но зато приносит удовлетворение.

– А знаешь, почему тяжело писать книги? Потому что это занятие противоестественно.

– Только для тех, кто не умеет читать и писать.

– Мы пришли в этот мир не для того, чтобы оставить в нем след, братишка. Памятники, мемуары, скрижали истории – именно на них люди чаще всего и расшибают себе лбы. Мы здесь для того, чтобы наслаждаться жизнью, смаковать причудливость дарованного нам мира, блаженствовать на гребне волны.

– Гляди-ка, Орсон, перед нами опять философ Боб!

– Мир совершенен уже таким, какой он есть, он прекрасен от горизонта до горизонта, а любой след, который мы пытаемся на нем оставить, не лучше жалкой пачкотни на заборе. Ничто не может улучшить мир, дарованный нам свыше, и любая попытка сделать это является вандализмом.

– А музыка Моцарта? – спросил я.

– Вандализм, – ответил Бобби.

– А искусство Микеланджело?

– Пачкотня.

– А Ренуар?

– Пачкотня.

– А Бах? А «Битлз»?

– Звуковая пачкотня, – с горячностью заявил он.

Пока продолжалась наша перепалка, у Орсона, похоже, начался очередной приступ страха.

– Матисс, Бетховен, Уоллес Стивенс, Шекспир…

– Вандалы и хулиганы.

– Дик Дейл, – произнес я священное для каждого серфера имя Короля гитары, отца всей серферской музыки.

Бобби моргнул, но все же выдавил из себя:

– Тоже пачкотня.

– Ты больной.

– Я самый здоровый человек из всех, кого ты знаешь. Прошу тебя, Крис, брось ты этот безумный и бессмысленный крестовый поход!

– Видимо, я и впрямь живу в окружении слабаков, если обычное любопытство воспринимается в качестве крестового похода.

– Живи своей жизнью, смакуй ее, развлекайся. Именно для этого ты появился на свет.

– Я и развлекаюсь. Только по-своему, – заверил его я. – Не волнуйся.

Вывернув велосипедный руль, я попытался обогнуть Бобби, но он сделал шаг влево и снова загородил мне дорогу.

– Хорошо, – проговорил он, идя на попятную, – ладно. Но только прошу тебя об одном: пока ты не достигнешь твердой земли, где можно будет сесть на велосипед, кати его одной рукой, а в другой держи «глок». А потом крути педали как можно быстрее.