«Живые черты Ходасевича»: из откликов современников

Янгиров Рашит

Конечно, это вовсе не означает, что Ходасевич придавал незаконченный вид отдельным своим вещам и даже книгам. Он был мастером в полном смысле слова — при том мастером классическим, стремившимся к предельной четкости, как логической, так и ритмической или композиционной. Стиль его и поэтика были разработаны предельно, до мельчайшей черточки. Сам Ходасевич различал у поэта «манеру», т. е. нечто органически ему присущее от природы, и «лицо», являющееся следствием сознательного восприятия поэзии и работы над ней. Ходасевич обладал «лицом» уже давно — уже, во всяком случае, с «Тяжелой лиры» — и лицом чрезвычайно своеобразным и отчетливым.

В. В. Вейдле в своей книге о Ходасевиче достаточно убедительно показал, как стих Ходасевича связан со стихом Пушкина, насколько

он может быть прямым, может быть, единственным прямым наследником пушкинской поэзии. Но Вейдле несколько оставил в тени другую сторону поэтики Ходасевича. Классицизм его — вторичного порядка, ибо родился не в пушкинскую эпоху и не в пушкинском мире. Ходасевич вышел из символизма, с которым еще в «Путем зерна» был соединен многими линиями даже формально. К классическому стиху он пробился через все символические туманы, не говоря уже о советской эпохе. Все это объясняет техническое его пристрастие к «прозе в жизни и в стихах», как противовесу зыбкости и неточности поэтических «красот» тех времен.

И каждый стих гоня сквозь прозу, Вывихивая каждую строку, Привил-таки классическую розу К советскому дичку, –

пишет он в «Европейской ночи». И тут же дает стихотворение, вполне обосновывающее его «арс поэтикум» — поэтику четкости и отчетливости.

Я — чающий и говорящий. Заумно, может быть, поет Лишь ангел Богу предстоящий, Да Бога не узревший скот Мычит заумно и ревет. А я — не ангел осиянный, Не лютый змий, не глупый бык. Люблю из рода в род мне данный Мой человеческий язык: Его суровую свободу Его извилистый закон… О, если б мой предсмертный стон Облечь в отчетливую оду!

Поэт пушкинского времени таких обоснований дать бы не мог по той простой причине, что ему их давать не пришлось бы.

Все это, впрочем, не ново. Повторяю это лишь чтобы определить точнее «незаконченность» Ходасевича, которая связана не с его мастерством, а с его поэтической сущностью. Да, говоря о Ходасевиче как о мастере, именно об его сущности часто забывают. Выводят даже порою, что онтологическое содержание в его стихах отсутствует, что он «мастер, но не поэт»… Как будто оригинальное мастерство может существовать без поэзии, а не порождается ею (иное дело — нынешняя виртуозность, которой можно научиться). Как будто в искусстве форма сама по себе — не содержание.

Какова же та тема, тот эмоционально-сознательный замысел его, которым понадобилась его классическая форма — именно эта, а не какая-либо другая? Ум отнюдь не означает отсутствия лирического, первичного порыва — да без него поэзии и не бывает. У Ходасевича скрытый лиризм звучит в самых обдуманных и обработанных стихах. Мало кто, однако, обратил внимание на те стихи, в которых лиризм Ходасевича прорывается наружу, ничем не сдерживаемый. В них Ходасевич из сурового поэта становится поэтом прелестным и в буквальном смысле слова душевным.

Странник прошел, опираясь на посох – Мне почему-то припомнилась ты. Едет пролетка на красных колесах – Мне почему-то припомнилась ты. Вечером лампу зажгут в коридоре – Мне непременно припомнишься ты. Чтоб не случилось на суше, на море Или на небе, — мне вспомнишься ты.

Этому-то

душевному порыву Ходасевич и не захотел дать власти над собою, над стихом. Легкому дыханию лирики предпочел он другой, «тяжелый дар». –

И кто-то тяжелую лиру Мне в руки сквозь ветер дает. И нет штукатурного неба, И солнце в шестнадцать свечей. На гладкие черные скалы Стопы опирает — Орфей.

Путь Ходасевича лежал не через «душевность», а через уничтожение, преодоление и преображение. Душа, «светлая Психея», для него — вне подлинного бытия, чтобы приблизиться к нему, она должна стать «духом», родить в себе дух. Различие психологического и онтологического начала редко более заметно, чем в стихах Ходасевича.

Душа сама по себе не способна его пленить и заворожить.

И как мне не любить себя, Сосуд непрочный, некрасивый, Но драгоценный и счастливый Тем, что вмещает он — тебя?

Но в том-то и дело, что «простая душа» даже не понимает, за что ее любит поэт.

И от беды моей не больно ей, И ей не внятен стон моих страстей.

Она ограничена собою, чужда миру и даже ее обладателю. Правда, в ней спит дух, но он еще не рожден, еще не стал… «Так спит зародыш крутолобый»… Поэт ощущает в себе присутствие этого начала, соединяющего его с жизнью и с миром.

Так, провождая жизни скуку, Любовно женщина кладет Свою взволнованную руку На грузно пухнущий живот.

Но дух должен вылупиться из души, как из яйца, и этот творческий акт Психее одной не под силу,

Простой душе не выносим Дар тайнослышанья тяжелый – Психея падает под ним.

Рождение духа — болезненно и мучительно. «Прорываться начал дух, как зуб из-под опухших десен»… Можно ли более ощутимо передать эту боль! Но поэт, в отчаянии твердящий: «перескачи, перешагни, перелети, пере — что хочешь», пробить скорлупу — плоть душевного мира — до конца не властен.

Вон ту прозрачную, но прочную плеву Не прободать крылом остроугольным, Не выпорхнуть туда, за синеву, Ни птичьим крылышкам, ни сердцем подневольным.

Порою кажется ему, что чудо вот-вот совершится:

Друзья, друзья! Быть может, скоро, И не во сне, а наяву Я нить пустого разговора Для всех нежданно оборву. И повинуясь только звуку Души, запевшей, как смычок, Вдруг подниму на воздух руку, И затрепещет в ней цветок. И я увижу, я открою Цветочный мир, цветочный путь. О, если бы и вы со мною Могли туда перешагнуть.