Живые и мёртвые
Шрифт:
Часть II: исторические факты и символическая обработка истории; нерациональный символизм; исторические ритуалы в современном сообществе; символические трансформации времени и пространства; нерациональное и нелогическое время и пространство; объективное время и социальное время; легенда и миф в примитивном и современном обществе; секулярные обряды освящения (обряды легитимации); символика американского фронтира; статус и символ дома; символы сексуальности («природа», «первобытный лес», «дикая местность», «земля» как женское начало; «цивилизация», «власть», «государство» и «техника» как мужское начало); исторический ритуал как «сновидение»; символы злодейства, вины и покаяния; символы могущества и славы; социальная мобильность и демонстративное потребление; война и символизм; проблема «символической конгруэнтности» знака и группы; понятие «автономного индивида»; роль письменности в освобождении человека от племенных уз коллектива; письменность как отделение знака от голоса и организма; мобильность знака и мобильность индивида; отложенная коммуникация; механизм коммуникации (отправитель, получатель, обмен знаками, интерпретация, наделение значением); географическо-территориальная и социальная «близость»; анонимность.
Можно было бы и опустить это перечисление, если бы важные и интересные открытия и интерпретации
Далее мы коротко остановимся на некоторых ключевых темах этой книги, что можно считать своего рода «заметками на полях».
Конфуций, Платон, восточный театр, пьесы «моралите» и политическая борьба
Первая часть книги представляет собой развернутое «case-study» политической биографии мэра Янки-Сити. Эта в общем-то личная история анализируется в широком символическом контексте сообщества и американской культуры в целом. Причем Уорнера прежде всего интересует сам этот символический контекст и то, как он работает, фигура же главного персонажа этой истории выполняет по сути иллюстративные функции [344] . Эмпирические реалии представлены как несовершенные копии, отражения некоторых не имеющих пространственного и временного определения вечных моральных идей — платоновских «идей» или дюркгеймовских внеиндивидуальных «коллективных представлений». Здесь мы видим образец уже упоминавшегося выше стремления Уорнера увидеть «мир в зерне песка» и показать, как работают «большие» абстракции в «маленьких» неприметных событиях рутинной повседневной жизни.
344
В этом смысле статус данного уорнеровского исследования можно приравнять к тому статусу, которым обладают «case-studies» (или исследования конкретных случаев) в психологии, психоанализе и психиатрии. Классические примеры этого жанра в психоанализе — «Толкование сновидений» и «Анализ фобии пятилетнего мальчика» 3. Фрейда.
В этом анализе герой предстает марионеткой в игре могущественных надындивидуальных символических сил, которые по своему произволу — но в соответствии с определенной нерациональной логикой — переопределяют его роль и социальную личность, бросая его из одной крайности («герой») в другую («злодей» и «предатель»). Если убрать из уорнеровского анализа все имена, названия и эмпирические детали, заменив их «иксами», «игреками» и «зетами», и оставить только происходящие процессы, трансформации образов и динамику коллективных эмоций, то получится, так сказать, огромное уравнение с множеством переменных, которое может воплотиться в другое время и в другом месте, особенно в быстроразвивающихся и динамичных переходных обществах, где тенденциозный и социально мобильный человек в процессе своего восхождения покушается на символически охраняемые статусные границы. Наша российская реальность постперестроечного периода дает множество примеров таких символических трансформаций, причем сопровождающихся удивительно похожими нюансами и переходами.
Представляется, что описываемый вариант символических трансформаций обладает некоторой (хотя, конечно, не абсолютной) универсальностью, как один из возможных вариантов динамики коллективных чувств и перемещения личности индивида в символическом спектре «хорошее—плохое» («добро—зло», «высокое—низкое» и т. п.).
Не случайно Уорнер сравнивает все произошедшее с Бигги Малдуном со старинной пьесой «моралите», в которой типажи и сюжетные линии предопределены гой или иной заранее заданной моральной идеей. Картину, нарисованную Уорнером, можно было бы также сравнить с китайским театром. Например, в пекинской опере «цзинцзюй» актеры играют не конкретных персонажей, а беспримесные моральные сущности; актеры «цзинцзюй» выступают в качестве знаков, и их статичные маски только подчеркивают неизменность и незыблемость символизируемых ими идей и сил. Бигги Малдун — тоже знак. Это вещественный и осязаемый знак, которому публика по мере развития драмы атрибутирует разные значения, последовательно надевая на него разные «маски», которые он помимо своей воли вынужден носить [345] . И это воплощение моральных идей в материальной форме конкретного человека служит сохранению этих идей и образуемого ими морального порядка; общество нуждается в периодическом воплощении этих идей и будет производить «героев», «злодеев», «предателей», «мучеников», «клоунов», «бунтарей» и т.д., пользуясь тем человеческим материалом, который окажется у него под рукой. По кому пройдутся жернова истории, кто будет вознесен и как сложится судьба той или иной публичной личности — вопросы второстепенные, по сравнению с этой неизбежной внеиндивидуальной динамикой.
345
Было бы полезно сопоставить эту интерпретацию с интерпретацией понятия «лицо» в работе Э. Гоффмана «О лицевой работе». «Лицо» рассматривается Гоффманом как нечто, даруемое индивиду извне, другими индивидами, во взаимодействии лицом-к-лицу. У Уорнера анализ является более широким и охватывает ту роль, которую играют в наделении «лицом» публичного политика (как частного случая публичной личности) средства массовой информации. См.: Goffman Е. On Face-Work // Goffman Е. Interaction Ritual. Essays on Face-to-Face Behavior. L.: Allen Lane The Penguine Books, 1972. P. 5-45.
Этот почти [346] беспримесный образец дюркгеймовского социологизма (в самой крайней его форме, когда социальные процессы приобретают чуть ли не самостоятельный онтологический статус) обладает близким родством с той картиной мира, которую представляет китайский театр. К социологичности традиционного китайского мировоззрения (в частности конфуцианской мысли, в немалой степени его сформировавшей) впервые привлек внимание А. Р. Радклифф-Браун, часто ссылавшийся в своих работах на китайскую философию [347] . Первый том «Янки-Сити»,
346
Здесь необходимо сделать оговорку, что Уорнер отчасти связывал указанную символическую динамику с видовой жизнью, чего Дюркгейм, вероятно, делать не стал бы.
347
См., например: Радклифф-Браун А. Р. Сравнительный метод в социальной антропологии // Антология исследований культуры... С. 649-650; Radcliffe-Brown A. R. Religion and Society // Journal of the Royal Anthropological Institute. Vol. 75, 1945. P. 33-43.
348
См. приложение.
Краеведение как история
США имеют уникальную в своем роде историю. Отпочковавшись от европейской культуры, американская культура как будто начала все заново. Она с самого начала была письменной. О пуританской цивилизации, нашедшей на Американском континенте свою новую Землю Обетованную, известно много, ибо она с самого начала подробнейшим образом документировала свою историю. Отрезав себя от европейского героического прошлого своим стремлением к суверенитету, автономии и собственной идентичности, она создала собственную мифологию, свои легенды и своих культурных героев. Американская мифология была выстроена вокруг покорения природы, возникновения порядка из хаоса и такого специфического феномена, как «фронтир». В отличие от других культур, в американской культуре мифология не уходит своими корнями в смутные глубины устной традиции. Чувствуя свою значимость (тем большую, чем более американцы чувствовали свою отдельность от Европы и стремились быть «не хуже»), американцы педантично фиксировали на бумаге и сохраняли для потомков все, что с ними происходило. Задокументированная американская история, охватывающая менее 400 лет, нисколько не меньше по объему и фактуальной насыщенности, чем история любого другого народа, пусть даже гораздо более протяженная во времени. Небольшой масштаб того или иного события компенсируется придаваемой ему значимостью; американцы дорожат и гордятся своей историей, даже если ее не знают. Видимо, нигде больше не получила такого развития история сообществ (краеведение). И в этом смысле для исследования символов и мифологии истории американское сообщество является едва ли не идеальным объектом изучения.
Такое исследование представлено Уорнером во II части «Живых и мертвых». Именно уникальность американской культуры позволяет ему соотнести мифологию истории с теми документальными фактами, из которых она родилась, причем на материале небольшого городка с населением, насчитывающим — как уже ранее упоминалось — всего 17 тысяч человек. Наиболее интересна в этом отношении, на наш взгляд, демонстрация Уорнером того, как мифологизируется история и как эта мифологизация связана с динамикой благосостояния группы и ее социально-статусной структурой. Производство мифологических акцентов и «изъятие» из официальной картины истории событий и целых периодов, героизация исторических персонажей, их принижение, художественная обработка и превращение в знаки, механизмы расширения и сжатия исторического времени, превращение комплекса амбивалентных и противоречивых событий в однозначные и ясные «резюме» — все эти символические операции, совершаемые над историческим прошлым и размещающие фактуальный материал по заранее готовым нерационально детерминированным «матрицам» самосознания народа, разумеется, имеют отношение не только к Янки-Сити, не только к Новой Англии и не только к Америке.
Кроме того, в американской истории есть еще один любопытный аспект. Если культурные формы американцев, как считают многие ученые, оставались крепко привязанными к культурным формам Европы и часто дублировали их (в сфере литературы, живописи, скульптуры, архитектуры, одежды и т. д.), то социальная история Америки действительно уникальна и неповторима. Америка стала огромной лабораторией социального экспериментирования. И социальная история институтов была тщательно задокументирована. Это, в частности, позволило Уорнеру в другой работе на основе точных и неидеологизированных исторических документов поэтапно реконструировать, как происходил в Янки-Сити процесс постепенного перехода от башмачного ремесла к крупной обувной промышленности [349] . Такого рода исследование было бы возможно далеко не везде.
349
Warner W. L. The Corporation in the Emergent Society. N. Y.: Harper & Brothers Publishers, 1962. P. 12-17.
Ритуал в современном обществе
Одной из важнейших заслуг Уорнера стало инициирование исследования ритуалов в современном обществе. Если ранее в западном мире доминировала «х– центристская» установка (где х — Запад, Европа, евроамериканский мир, «современное общество», «цивилизация» и т. п.), которая помешала западного ученого в надэтническую позицию, позволявшую ему принимать на веру свои исходные культурные посылки как несомненно рациональные и подвергать на основе этих посылок почти «зоологическому» рассмотрению «иррациональный» мир «примитивных» и «нецивилизованных» этнических культур, то обращение антропологической позиции на собственную культуру как на условно «антропологически чуждую» [350] , одним из пионеров которого был Уорнер, позволило увидеть свой социокультурный мир как причудливо этнический и дало толчок новым методам исследования тех областей этого мира, которые до этого оставались рутинным и обыденным «фоном», не достигающим порога осознания, и которые просто не приходило в голову исследовать [351] .
350
Термин из этнометодологии.
351
В качестве примера можно привести такие направления исследования, как этнометодология, исследование взаимодействия лицом-к-лицу, этология человека и т.д.