Жизнь адмирала Нахимова
Шрифт:
– За что выпьем, Павел Степанович?
– спрашивает Панфилов.
– Конечно, за устроителя нашего флота, за Михаила Петровича Лазарева.
За обедом Нахимов часто обращается к двум мичманам, только недавно прибывшим из корпуса. Знают ли молодые люди, что корабль сейчас в водах, знаменитых двумя сражениями Ушакова, что между Тендрою и Фидониси бил Ушаков сильнейшего врага новою тактикой. Об этих славных делах следует рассказывать матросам.
Он говорит, преодолевая усиливающееся недомогание. Хочется лечь и уснуть в тепле, но долг обязывает к другому. Он сам установил расписание
В разгаре стрельбы, когда одновременно все деки палят по сброшенным плотикам с воткнутыми штоками, Сатин докладывает:
– Парус, ваше высокоблагородие. Не иначе корвет из Севастополя.
– Ты с марса смотрел?
– Зачем с марса? Так видать. На наш "Наварим" очень похож.
– А и впрямь корвет, - наводит Нахимов свою трубу.
– Запросить позывные, как подойдет ближе.
Корвет идет в полветра и быстро приближается. Взлетают флаги, и на марсе читают:
"Приветствую с вступлением в строй. Командир "Ореста" Корнилов".
– Ну что ж, поздравим и мы Владимира Алексеевича. Я считал его еще командиром "Фемистокла"...
Сигнальщик набирает: "Капитан-лейтенанту Корнилову, поздравляю с чином и вступлением в новую должность. Если идете в Севастополь, передайте - буду пятого ноября".
Флаги взвиваются до клотика и сменяются новой вереницей, а затем отдаляющийся корвет отвечает:
"Благодарю. Ваше поручение выполню. Командир".
В полдень пятого ноября со свежим ветром "Силистрия" скользит мимо Константиновской батареи. Город в густой зелени, возвышающийся от новой каменной пристани до вершины горы, вырастает этажами зеленых и красных кровель, колокольнями церквей, белыми стенами.
С телеграфа на горе "Силистрия" принимает сигнал становиться на якорь. Почти против Графской пристани с грохотом летят якорь-цепи из клюзов. Забывая о боли, хотя руку приходится держать уже на перевязи, Нахимов впитывает давно жданную панораму - ушаковский дом, где живет главный командир, Корабельную сторону, отрезанную узкой бухтой и болотом, северную голую степь, отделенную широким и далеко протянувшимся заливом.
Как обидно, что желанный город флота предстал, когда он болен и не может обежать все постройки и бастионы, не может проехать к прославленной Балаклаве, к воспетым Байдарским воротам и дальше, на прекрасный южный берег.
Приняв рапорт, Лазарев в не допускающем возражений тоне объявляет:
– Николаевские медики настаивают на длительном лечении вашем. Я не хочу потерять вас для флота и потому решил отпустить в годичный отпуск. Завтра же выезжайте в Петербург. Если станут посылать вас в Европу на воды - надо ехать. Я о средствах позабочусь.
И, не давая возразить, быстро добавляет:
– Государю и князю написал. Рассчитывайте на царскую признательность за "Силистрию", а моя... вот.
Как раньше в Николаеве, притягивает к себе голову Нахимова и целует.
– Утешительно иметь сейчас "Силистрию" в первой линии. В твое отсутствие, Павел Степанович, я буду на ней ходить. Оставайся спокоен за корабль...
Делать нечего - надо собираться. Ночью в последний раз ходит Нахимов по своей каюте. Матросы уже унесли
Первая и, возможно, последняя севастопольская ночь. Под темно-звездным сводом растет багрово-огненная полоса, на зеркальной поверхности моря обозначается золотистый след, и вдруг всплывает над батареей громадный шар полной луны, и длинные тени парусов зыбятся на воде.
Прекрасное море! Гомерово море Благоприятствования!
Нет, не должно быть ныне окончательному расставанию - он непременно поправится и вернется. Он не скажет "прощай!"
Почти год Павел Степанович в Петербурге прикован к постели. Нет сил даже пройти на Мойку и поклониться дому Пушкина, в котором месть царя отыскала поэта.
Взволнованно рассказывает Саше Нахимов, как много значило для него после гибели друзей молодости, что Пушкин продолжает в российской темнице писать.
– Александр Сергеевич учил любить Россию, любить наш народ. Море, если хотите, тоже завещал любить. Я встречался не однажды с его лицейским товарищем - Матюшкиным. Тоже мятущаяся, чуткая душа... Как теперь жить?
– Как жить?
– повторяет Павел Степанович. Опираясь на палку, он ходит из угла в угол.
– Всюду произвол, пруссачество.
Сашенька в сумеречном окне неподвижна. Будто силуэт грусти.
– Так и жить, Павленька. Дело каждого - кирпичик в будущее. Разве оно не придет? И как можно вам падать духом. За Лазаревым вы, черноморцы, как за стеною. Вот, несмотря на годичный отпуск, вам следующий чин дан. Вы капитан первого ранга. Одною ступенькой отделены от адмиральского звания, а в нем сколько добра можно сделать.
Славная Шура, жена Сергея, роняет слова тихо, но со сдержанной силой. И, уже покоренный ее душевным теплом, Павел Степанович более спокойно твердит:
– Если бы я не был инвалидом. В службе, конечно, иное.
– А станете хандрить - не скоро поправитесь. Вот навигация откроется, проводим вас в Кронштадт на пакетбот. С комфортом поедете до Штеттина, а там через Берлин на воды. И вернетесь в Севастополь полным сил.
– Родной вы человек, сестрица, самый родной. Спасибо вам.
Саша ласково проводит рукой по его лбу и быстро целует.
– А теперь ложитесь, я к вам крестницу пошлю.
В столице лечение не ладится. Месяцами деятельный моряк лежит на диване и вокруг него ползает, теребит, заливаясь лукавым смехом, маленькая Саша, крепкая девчурка Сережи. Часто входит, оправляет подушку, подает лекарство, утешает милым словом Саша большая, жена Сергея. От нее и племянницы командир "Силистрии", давно отвыкший от женской дружбы и семейного уклада, в нервически-восторженном состоянии. Только чтобы освободить сестрицу от забот о себе, Павел Степанович позволяет брату и друзьям ходатайствовать за него об отпуске за границу для лечения на Карлсбадских водах.