Жизнь адмирала Нахимова
Шрифт:
Но не это беспокоит Павла Степановича. Он досадует на течение, сносящее корабль к Лазаревской, – проверить подозрительное судно не удастся.
– Парус на зюйде! – внезапно опять раздается голос марсового.
Море блестит и парит в зное. Солнце ожигает кожу, как только полуголые люди выходят из тени. Однако, томимые скукой безделья, сотни матросов и все офицеры облепляют ванты в поисках места для обзора горизонта на юге.
– Неужто проклятая фелюга вылезла?
– Парус, а какой – не разглядишь.
– Едва двигается.
– На траверз мыса дойдет – и совсем заштилеет.
Нахимов
Сделав этот вывод, Нахимов размеренно шагает по шканцам и придерживает под мышкой подзорную трубу. Ежели шхуна и заштилеет, то, имея надобность в "Силистрии", вышлет гребное судно и предупредит пушкой. Командира, лейтенанта Скоробогатова, в прошедшем году еще мичмана, Павел Степанович знает за расторопного и смышленого офицера.
И в самом деле, будто в ответ на его мысли со стороны маячащего паруса вспыхивает бледный огонек, потом доносится глухой раскат.
– Корабль выпалил из пушки! – опять раздался голос марсового.
Павел Степанович наводит подзорную трубу – от мыса к парусу, от паруса к мысу. Соотношение не изменилось. Так и есть, шхуна заштилела. А когда с нее доберется шлюпка? Стоит пойти навстречу, потому что ветра до полудня ждать нечего. Даже над горами, резко очертившимися на ярко-синем небе, не видно облаков. Он распоряжается спустить гиг, но не велит отваливать трап. Несмотря на тяжесть лет, ноги не утратили легкости. Не хуже лихого мичмана Нахимов скользит с выстрела на банку гига.
Весла разваливают тяжелую нагретую воду и рассыпают сверкающие брызги. Напуганные дельфины резвятся стайками и с любопытством провожают гиг. Моряки удаляются от "Силистрии", неподвижной, будто нарисованной на фоне зеленых гор и такой же зеленой воды. Но до мыса, кажется, все так же далеко, а парус едва заметно раздвоился. Раньше гребцов командир "Силистрии" видит точку, выдвигающуюся из-за лесистой косы, и распознает в ней шлюпку с "Гонца". Там тоже, должно быть, заметили гиг. Скоро становятся видны весла, дружные и быстрые на взмахе, будто крылья. И через сорок минут (по хронометру) шлюпки сходятся.
– Здравствуйте, лейтенант, – приветствует Нахимов стоящего в яле рослого Скоробогатова. – Догадался, что вы ко мне спешите.
– Здравия желаю, господин капитан первого ранга. Хотел бы с вами поспешить обратно к Головинскому. Я вам обрадовался несказанно, иначе мне хоть на веслах идти в Новороссийск к генерал-майору Будбергу или искать, бог знает где, моего начальника.
– Ко.нотопцев с двумя фрегатами собирался выходить к Поти. Он сейчас в Новороссийском. А что там? Черкесы небось зашевелились?
Скоробогатов, уцепясь руками в борт шлюпки, приближает свою голову к Нахимову.
– Я ушел по настоянию командующего в форте. Три дня назад отбили яростное нападение огромной толпы. Урон в укреплении велик. Одних убитых свыше тридцати, да еще раненые. Гарнизон ослаб на сотню людей.
Нахимов слушает, скользя взглядом по ровной скатерти моря. Прищуренные глаза скрывают его чувства.
– Может статься, может статься. Англичане – специалисты по колониальным войнам… Так возвращайтесь, мой друг, на шхуну и идите в Новороссийск. Скажете контр-адмиралу Конотопцеву, что завтра поутру прибуду к Головинскому и там его дождусь.
– Но, Павел Степанович, ведь штиль?
– Скоро будет свежий ветер с веста. Глядите-с.
Скоробогатов смотрит в направлении вытянутой руки командира "Силистрии". Ничего! Разве только маленькое перистое облачко почти у горизонта.
Но лейтенант не сомневается. Весь Черноморский флот знает об особом чутье командира "Силистрии" на погоду.
– Слушаюсь, Павел Степанович. Не имеете других поручений?
– Тут вблизи Новотроицкого подозрительное судно позавчера было. Да теперь уж поздно его искать, – ушло, конечно. Нет, более ничего. Прощайте-с.
К своему кораблю Нахимов подходит с парусом. Фор-марсели на "Силистрии" тоже начинают вздуваться. Вокруг вода уже рябится и с рокотанием плещет в борт. Ветер подошел как раз в полдень.
Всю ночь в ущелье кричали шакалы. Тени их стремительно бегут через дорогу за кукурузное поле. На болоте самозабвенно концертируют лягушки, радуясь крупному дождю. Десант спит на освободившихся после боя койках. Владельцы коек уже лежат в братской могиле под деревянным крестом.
Спит и майор, гостеприимный хозяин, вдоволь наговорившись с командиром "Силистрии" о тяготах жизни в заброшенном укреплении.
Несмолкаемый назойливый звон стоит в комнате от летающей мошкары. Обе ладони липнут от шлепков по кровососам-комарам. Нестерпимый зуд заставляет жаждать прохладной воды.
Нашарив туфли, Павел Степанович выходит на крыльцо. С трех сторон нависают скалы в кизиловых и ореховых зарослях. От нижней площадки поднимаются пряные запахи нагретых за день плодов и Табаков. Море – где-то под обрывом – с шумом переворачивает гальку. С крыльца виден лишь его неясный край и только угадываются далекие оголенные мачты "Силистрии" за силуэтом "Молодца". Этот пароход густо дымит, готовясь в обратный рейс с генерал-майором Будбергом, начальником береговой линии.
Как-то до сих пор не думалось, что "Силистрия" может стать чужой. Одиннадцатый год Павел Степанович в должности командира "Силистрии". И пять последних лет без расставания с нею. Но, вероятно, Конотопцез прав последняя на ней кампания. Явится новый командир, для которого гнилые части будут просто гнилыми кусками дерева, требующими замены. Новый командир будет с завистью смотреть на более совершенные корабли и жаловаться друзьям, что его загнали на старую коробку, которую пора поставить брандвахтой, или плавучим маяком, или для карантинной службы. И скоро так действительно случится. Корабль что человек: потрудится свой век и – на покой, а жизнь пройдет мимо, предавая его забвению.