Жизнь Бальзака

Робб Грэм

Дальнейшую помощь предоставило обычное расхождение между произведением и мотивом: «гр-р-рандиозной “Человеческой комедией”», как он начал ее называть, и не такими возвышенными целями ее автора. Разумеется, Бальзаку хотелось расплатиться с долгами – хотя бы для того только, чтобы убедить Эвелину в своей финансовой состоятельности. Кроме того, надлежало позаботиться о том, чтобы у издателей хватало материала, чтобы им было чем заняться, пока он будет в России. И всетаки он продолжал отвлекаться от основной линии, написав несколько шуточных произведений для подарочных изданий вроде «Парижского дьявола». По замыслу Бальзака, легкое, полное иносказаний остроумие, которое считалось типично французским (особенно самими французами), вполне хорошо сохранилось, и его насмешливые зарисовки характеров и городских сценок часто переиздавали под малоизвестными названиями, к дальнейшему разочарованию случайных покупателей. Сам Бальзак считал свои юмористические заметки порциями «той легкой глупости, которая нравится массам»⁹⁶³; но, в сочетании с его натуралистическим подходом к человеческому обществу, они произвели на свет такие комические шедевры, как «Монография о парижской прессе» (Monographie de la Presse Parisienne), в которой он подразделяет эту постыдную профессию на несколько видов; некоторым образом «Монографию…» можно сравнить с дарвиновским «Путешествием натуралиста вокруг света на корабле “Бигль”».

В отличие от Дарвина Бальзак наблюдал за своими видами преимущественно мысленно. Если ночной образ жизни он вел и раньше,

то теперь его жизнь стала во многом подпольной – как в переносном, так и в самом прямом смысле. С 1842 по 1845 г. он почти никому, кроме Эвелины, не пишет длинных писем. Чтобы она точно знала цену его любви, он говорил, что каждая страница такого письма обходится ему в «60 рублей» (240 франков) потерянного дохода. Большинство писем к другим адресатам имели характер нынешних телефонных разговоров. Чаще всего в переписке того периода встречаются имена двух его ближайших деловых друзей: во-первых, Пьера Жюля Этцеля, молодого издателя, который вспоминал, как Бальзак «с удивительной наивностью» поздравлял его «с тем, что он называл моей губительной доверчивостью»⁹⁶⁴. (Этцель понял намек и продал несколько векселей, подписанных Бальзаком, третьей стороне, вступив тем самым в ряды врагов Бальзака.) Вторым был поверенный Бальзака Гаво, который был для него «как мать»⁹⁶⁵. Под таким сравнением Бальзак имел в виду человека бездумно преданного, который, в отличие от большинства его прежних благодетелей, не терял уважения к тому, кого он осыпал благодеяниями: «Спустя два года он по-прежнему обращается со мной с таким же почтением и восхищением! Разве это не признак великой души?» Косвенно Бальзак осуждал свою мать, не простившую сыну долга в 21 тысячу франков. Кроме того, его письмо подразумевает вывод, что с ним способны мириться только люди с хорошо развитым чувством самопожертвования. В его письме прослеживается типичная смесь иронического самоанализа и откровенного высокомерия, которая объясняет, почему у Бальзака были такие хорошие друзья – и почему они оставались его друзьями не слишком долго.

«Образцовый поверенный» был одним из редких гостей в маленьком домике XVIII в. в пригороде Парижа, где теперь находится Дом-музей Бальзака. Толкнув неприметную дверь, гость попадал на крутую лестницу, которая вела вниз, ко входу, невидимому с улицы. Нерваль называл тот дом «перевернутым»⁹⁶⁶. Бальзак снял центральную часть и западное крыло здания, которое сильно изменилось с тех пор, как он там жил; но при доме по-прежнему сохранился маленький прямоугольный дворик, выходящий на будущую психиатрическую клинику доктора Бланша, где лечился Нерваль (теперь в том доме посольство Турции). Придя на собрание Общества друзей Бальзака, которое проходит в библиотеке на минус втором этаже, еще можно представить, что действие происходит в каком-нибудь бальзаковском детективе… Из писем Эвелине известно, что окна кабинета выходили на юг; в нем были дубовый потолок, красный ковер и стены, обтянутые красным бархатом с вертикальными полосами черного шелка. Перед ним стояла миниатюра Эвелины работы Даффингера, а за ней – картина с изображением имения в Верховне.

Там, за маленьким деревянным письменным столом, человек, который и спустя много лет скрывался от кредиторов, писал длинные письма Эвелине, в которых пытался сохранить полную искренность. Он признался ей в своих романах с Анриеттой де Кастри и Сарой Висконти; обе женщины, уверял Бальзак, оказались такими мстительными, что он теперь «наказан более жестоко, чем вы могли бы пожелать, захоти вы мести»⁹⁶⁷. Все его кумиры были принесены в жертву. Он даже жаловался задним числом на губительную ревность г-жи де Берни. Верил он себе на самом деле или нет, письма показывают, как отчаянно он не хотел, чтобы Эвелина ускользнула от него в последний момент. Отношения с другими женщинами, уверял он, были чисто медицинского свойства; они требовались ему, как отдых атлету. Почти все, что ей о нем наговорили, – просто нелепость: «Многие полагают, что мое величество способно вскружить голову принцессам». Ей следовало понять, что «с 1833 г. Эв. стала главной целью и смыслом всего, что я сделал», и что, хотя ноги его, возможно, увязли в грязи, он способен сохранять «сердце, душу и безупречную любовь в 1000 футах над землей»⁹⁶⁸.

Не исключено, что своеобразная обстановка дома в Пасси образовалась благодаря его мистическим способностям. Для Бальзака дело объяснялось практической необходимостью. Для Эвелины ситуация стала очередным испытанием ее чувств.

Снимая дом, Бальзак тщательно презрел все юридические формальности: договор аренды был подписан женщиной по имени Филиберта Луиза Бреньоль, а письма следовало адресовать несуществующему г-ну де Бреньолю, или Бруньолю. Луиза Бреньо (ее настоящая фамилия) родилась в 1804 г. в горах Центрального массива на юге Франции. Она пять лет вела хозяйство Бальзака⁹⁶⁹. Прежде она служила экономкой у друга Бальзака, ставшего врагом, – Латуша. В 1839 г. Латуш бросил ее, возможно, после того, как она забеременела от него. Луиза Бреньо нашла убежище у поэтессы Марселины Дебор-Вальмор. Посещая Марселину, Бальзак часто встречал красивую, робкую молодую женщину, едва ли похожую на отвратительную «сову» [3] , какой он очень убедительно рисовал ее в письмах Эвелине. Все остальные запомнили Луизу привлекательной блондинкой. Она пылко отстаивала свои интересы, пытаясь сохранить достоинство в трудных условиях, и демонстрировала качество, которое Бальзак и Марселина сочли «собачьей преданностью». Проживя в Париже много лет, Луиза Бреньо по-прежнему одевалась как деревенская девушка. Возможно, она частично послужила прототипом кузины Бетты⁹⁷⁰, хотя злой гений героини отражает скорее ту роль, какую она сыграла в жизни Бальзака, чем ее истинный характер. Вполне возможно, что все ее «преступления» выдумал сам Бальзак, дабы убедить Эвелину, что его ноги по-прежнему чисты и не запачканы грязью.

3

Здесь содержится намек на ее жениха, скульптора Карла Эльшоэ, послужившего прототипом для Венцеслава Стейнбока в «Кузине Бетте».

Трагедия началась после того, как г-жа де Бальзак уехала от сына, передав ключи Луизе Бреньо. Тогда г-жа де Бальзак писала дочери Лоре: «Эта женщина – олицетворение неподкупности и такта. Я совершенно не беспокоюсь, поручая хозяйство ей. Она любит Оноре и хорошо ухаживает за ним»⁹⁷¹. Настолько хорошо, что, несмотря на отсутствие образования, Луиза Бреньо также вела его дела. Она научилась разбираться в контрактах, деньги Бальзака тратила так же экономно, как свои собственные, внимательно прислушивалась к тому, что говорили издатели и родственники за спиной ее хозяина… в общем, была почти идеальной женой. Слишком хорошей, чтобы терять ее… День за днем Бальзак порождал в ней надежды, которые он, возможно, даже собирался воплотить в жизнь. В письме, написанном в 1857 г., Луиза вспоминает, что «ужасно грустила», увидев «дом, который мы чуть не сняли в Баден-Бадене, где мы должны были вместе окончить наши дни»⁹⁷². В письмах Бальзака не упоминаются подобные планы на старость, хотя он в самом деле что-то говорил Эвелине о домике в Пиренеях. Эвелина тут же заподозрила неладное. Разве домик в Пиренеях – не то место, где хотела бы провести старость девушка с гор? Какие именно отношения их связывают? Бальзак бросился защищать себя: «Ты по ошибке приняла служанку за любовницу, что очень дурно; но давай не будем об этом говорить». Возможно, Луиза и не была его любовницей, однако она определенно была не просто экономкой, счетоводом и шпионкой. Когда

пришло письмо с черной печатью и изменило будущее, они прожили вместе уже больше года в своем убежище в Пасси, и «мадам де Бреньоль» уже входила в вымышленную семью Бальзака.

Стремлению Эвелины узнать правду о похождениях Оноре можно только посочувствовать. Все черты того образа, какой он сознательно являл миру, до некоторой степени были крайностями. Возможно, лучший способ охватить его во всей его полноте (в прямом и в переносном смысле) заключается в том, чтобы рассмотреть его черты по отдельности, как картинки в кинетоскопе. Трудность в том, что «подпольному» Бальзаку от начала до середины 40-х гг. XIX в. удалось изгнать из своей жизни все второстепенные стимулы и развлечения, которые обычно составляют половину нормального существования. Перед нами пугающе настойчивый, почти преуспевающий Бальзак с дагеротипа 1842 г., которым он восхищался за «правду» и «точность»⁹⁷³. Подтекст в позе Бальзака (которую, несмотря на ее очевидную строгость, он мог сохранять не более секунды) заключается в том, что написание «Человеческой комедии» требовало выносливости скульптора и самоотречения отшельника.

Рука на груди смутно напоминает о Наполеоне и, очевидно, вовсе не является, как считали некоторые, признаком того, что Бальзак стал масоном. Во всяком случае, правды в последнем утверждении не меньше, чем во мнении Готье, что Бальзак верил в психические волны, которые могут оставлять след на фотографической пластине⁹⁷⁴. На дагеротипе представлен портрет маньяка, не способного или не желающего избавиться от своих пристрастий и привычек⁹⁷⁵, который сражается со временем и болезнью и стремится к будущему, которое он несет в себе: завоеватель, фантазер, разочарованное дитя. Кроме того, на дагеротипе – Бальзак, который ранним холодным зимним утром 1844 г. неподражаемо описывал себя Эвелине в любовном письме: «Вот, вкратце, игра, в которую я играю. Три человека жили великой жизнью: Наполеон, Кювье, О’Коннел⁹⁷⁶. Я хочу стать четвертым. Первый жил жизнью Европы, а вместо крови у него были армии! Второй вступил в брак с земным шаром. Третий сделал себя олицетворением народа, а я… я понесу в голове все общество. С таким же успехом можно все вечера подряд сидеть за картами, выкрикивая: “Пики, трефы, бубны!”… или пытаясь выяснить, почему г-жа такая-то поступила так-то и так-то. И все же во мне живет качество более великое и счастливое, чем Писатель: я Любовник! Моя любовь тоньше, величественнее и сложнее, чем все вышеперечисленное! Без той полноты сердца я бы не справился и с десятой долей того, что я создал. Мне не хватило бы жестокой смелости. Всегда напоминай себе об этом в минуты тоски, и увидишь по результату (моим трудам), каким великим было дело!»

Вырванное из контекста – как то часто и неизбежно случается в биографии, – признание Бальзака может показаться признаком высокомерия, замаскированного под комплимент; но куда полезнее увидеть в нем отсутствие ложной скромности и сравнить его с аутотренингом бегуна перед соревнованиями. Преобладающее время в автопортрете Бальзака – будущее совершенное.

Все реже он предпринимал экскурсии в светскую жизнь, и для них характерно то же очищение от второстепенного. Почти все, кого Бальзак называл друзьями, на самом деле были либо просто знакомыми, либо соучастниками. К последним относятся Готье и Нерваль, которые сочиняли или подписывали рекламу произведений Бальзака, замаскированную под рецензии⁹⁷⁷. Бальзак все чаще забывал о своем возрасте; он расслаблялся в основном в обществе молодых людей, выходцев из того же круга, что и он сам; с ними он становился… так и хочется сказать: «самим собой». Он часто устраивал пышные пиры, иногда довольно свое образные. Однажды он решил угостить друзей блюдами исключительно из лука, который, как считал Бальзак, очищает тело и душу. Гостям подавали луковый суп, луковое пюре, луковый сок, жареный лук и лук с трюфелями. Через два часа всех его гостей замутило⁹⁷⁸. Среди любимых блюд Бальзака были также бараньи отбивные⁹⁷⁹ и практически любое на первый взгляд простое блюдо, напоминавшее ему о «невоспетых гениях» из провинции (где «скука всегда подталкивает разум к кулинарии»), «которые могут сделать простую тарелку с бобами достойной того кивка, которым Россини оценивает прекрасно исполненное произведение»⁹⁸⁰. В любом рассказе о жизни Бальзака одним из главных героев является его желудок. Почти все время он был ненормально воздержан, но мог и набивать живот про запас, как верблюд в оазисе, и пить – предпочтительно вино из района Вувре – не пьянея: «Я дорогой гость», – любил говорить он⁹⁸¹. На пирушках Бальзак больше наблюдал, чем ел, до тех пор, пока не подавали фрукты. Тогда он развязывал галстук, расстегивал рубашку и уничтожал огромную пирамиду груш или персиков⁹⁸², особенно наслаждаясь «теми сморщенными, изогнутыми фруктами с черными пятнами, которые гурманы знают по опыту и под чьей шкуркой природа любит помещать изысканный вкус и аромат»⁹⁸³. Если верить Нервалю⁹⁸⁴, в убежище Бальзака в Пасси чаще всего пахло грушами; однажды его запас груш достиг 1500 штук⁹⁸⁵. Образ Бальзака, который запасает фрукты, приятно контрастирует с образом мальчика из Тура, пожирающего жадным взглядом шкварки и свиные паштеты своих одноклассников; но еда также представляла для него серьезный научный интерес. Он написал краткую биографию Брийя-Саварена для Всеобщего биографического словаря Мишо и требовал создания международного кулинарного языка⁹⁸⁶, своего рода периодической таблицы гурмана, которая позволит воссоздать одно и то же блюдо в любом уголке мира. Позже его замысел разовьется до абсурда в закусочных «Макдоналдс». Сама «Человеческая комедия» завалена едой и напитками. Их ассортимент шире, чем поглощает за всю жизнь средний человек: пятнадцать видов рыбы, шестнадцать видов фруктов (в том числе «редчайшие фрукты из Китая» в «Шагреневой коже»), вина из тринадцати областей Франции и девяти других стран и т. д. и т. п.)⁹⁸⁷. Возможно, Бальзак не очень обиделся бы на замечание Сент-Бева, назвавшего Бальзака любимым писателем «из молодого поколения» для обжор⁹⁸⁸.

На первый взгляд совсем другой Бальзак, по его же признанию, надевал «нравственные корсеты»⁹⁸⁹ для ужинов в городе, где он встречал писателей и композиторов, которые обычно вращались в обществе: Генриха Гейне, Астольфа де Кюстина (знакомство с которым явно компрометировало Бальзака, поскольку «Записки» Кюстина о России сочли нападками), Берлиоза, Листа и Шопена (которого Бальзак надеялся привлечь в качестве учителя фортепиано для Анны Ганской⁹⁹⁰), и Ханса Кристиана Андерсена. Последний как-то сидел рядом с Бальзаком в салоне графини де Бокарме и одобрительно описал его в виде «шарика с квадратными плечами»⁹⁹¹. Однако, если сложить вместе все отзывы очевидцев о Бальзаке в 40-х гг. XIX в., покажется, что он был активнее, чем на самом деле: люди просто помнили встречи с ним, а анекдот с участием Бальзака способствовал успешной продаже целого тома мемуаров. Один журналист утверждал, будто заработал 800 франков (около 2400 фунтов стерлингов на современные деньги) за полгода, сочиняя для своей газеты «статьи Бальзака»⁹⁹². Бальзак менялся в соответствии с окружением. В парижских салонах люди, которых он считал равными себе или высшими, разочаровывались, находя его поведение безупречным. Один знакомый, занимавший важный пост на дипломатической службе, даже предлагал ему работу правительственного шпиона, решив, что автор «Человеческой комедии» способен оказать ценные услуги режиму, на который он нападал. Но чем шире аудитория и, самое главное, чем менее она аристократична, тем более Бальзак ослаблял свои «корсеты».