Жизнь без конца и начала

Полищук Рада

Соня тогда сорвалась, рыдала, топала ногами, кричала на Ольгу:

— Уходи! Уходи, чтобы я тебя никогда больше не видела, ты мне не подруга, ты мне — никто.

И Ольга преспокойно ушла. А Инча осталась и долго успокаивала Соню, ладонями вытирала слезы то с ее лица, то со своего и ни на шаг не отходила от нее. И спать вместе легли в маминой комнате с окнами, распахнутыми в райский сад.

Исчезла Ольга и то странно — откуда бы ей здесь быть, живет себе припеваючи со своим престарелым адвокатом-негром — почти миллионером в штате Алабама. И думать обо всех забыла.

Соне мучительно захотелось курить. Сигарет в доме не было, она выбросила, когда врач сказал — категорически нельзя, и пепельницы зачем-то

выбросила, и зажигалки. Поплелась на кухню, выдвинула все ящики — не завалялась ли где сигарета. Пусто. Плитка холодная, пятки замерзли, и снизу по ногам пополз колючий озноб, по спине, по лопаткам, к затылку, волосы зашевелились. Да, правда, какие волосы — она вчера постриглась почти наголо, чтобы посмотреть, как будет выглядеть до и после операции. До — еще обозримо, а вот после…

Правда, свою порцию удовольствия за девятьсот семьдесят восемь рублей в салоне на Остоженке она получила — молодой, даже, можно сказать, совсем юный стилист, закончив работу, оглядел ее голову с неподдельным удовольствием и сказал с гордостью, которая непонятно, к кому имела отношение:

— У вас идеальная форма головы. Это ваш стиль, так и ходите всегда.

И как-то очень по-хозяйски погладил ее голову, словно что-то подправлял — последнее прикосновение мастера.

По спине побежал холодок. Соня дернулась и довольно резко сказала:

— Всегда — понятие растяжимое. И я вас не просила давать мне советы.

Юный стилист продолжал невозмутимо улыбаться. Профи!

Соня вернулась в постель, накрылась с головой жидким больничным одеялом и решила выкурить виртуальную сигарету. Закрыла глаза, глубоко затянулась, медленно выпустила дым. Немного расслабилась.

Если бы не этот раздражающий кашель, она бы словила кайф по-настоящему. Кашель был долгий, натужный, вязкий.

Соседка по палате Шура, молодая, полная, с мягкими улыбчивыми ямочками на щеках и подбородке вчера узнала, что операцию ей делать не будут — метастазы пошли в легкое. Пока очереди в больницу ждала, пока обследования проходила, пока кровь доставала, кашель усилился, Шура стала задыхаться, сделали дополнительный рентген и вынесли жестокий и непререкаемый вердикт — неоперабельна. А ее уже и побрили наголо, и она расхаживала по отделению в маленькой вязаной из ириса ажурной шапочке, и все говорили — красавица. И вправду красавица, и умница и доброты необычной. Шапочки всем женщинам связала, рисунок и цвет разный, эти шапочки талисман для всех, добрый знак, Шурино напутствие. И встречала каждого у двери в реанимацию, сколько бы часов ни длилась операция — Шура свой пост не покидала. «Ты меня ждать будешь?» — Шура улыбалась и кивала головой: «Да, конечно, да». Все выжили, кого Шура ждала. А скольким она кровь достала, вне очереди, вместо себя. Сама каждое утро одевалась потеплее — дубленку, шапку, шарф собственноручной вязки, варежки, носки и отправлялась к дверям Института переливания крови «ловить клиентов», близких по крови — по всем показателям.

Сначала Мирре Яковлевне отдала, слепой, одинокой капризной старухе, Мирре Яковлевне, которой все было не так — то душно, то холодно, то несъедобно, с этим трудно было спорить, то всех сестер садистками заклеймила и требовала к себе главврача, чтобы предъявить ему претензии. Всех достала. А Шура первую порцию крови ей отдала: жалко, сказала, старенькая, некому о ней позаботиться. Мирра Яковлевна, ко всем всегда имевшая претензии, руку ей поцеловала, шептала, глотая слезы: детонька, спасительница, благослови тебя Бог, в которого я не верю. И три дня до операции никого не ругала, с аппетитом поедала все, что давали, кокетливо поправляла подаренную Шурой шапочку. И после операции лицом просветлела, и улыбка не сходила с губ, и отправилась на казенной машине обратно в загородный дом для старых большевиков доживать свой долгий век.

Шуриными молитвами. Она за всех молилась, одинаково легко и душевно. И крестом осеняла, провожая в операционную.

— Миряка еврейка? —

переспросила и удивленно подняла брови, когда кто-то остановил ее руку. — Ну и что? Бог един, милостив и милосерден ко всем.

Ей не возражали, разве с Ангелом спорят. А Ангел меж тем влюбился по-настоящему. Максим Геннадьевич, Максим, Максик, большой, атлетического сложения мужчина, с коротким ежиком, широким открытым лицом и ямочкой на подбородке, совсем как у Шуры, прораб, мостостроитель, упал прямо на работе с двухметровой высоты. Помнит только, что вдруг, словно ватой обложили — исчезли все звуки, тело обмякло, обволокло со всех сторон белым туманом. «Как на облаке», — успел подумать и рухнул вниз, никто не смог удержать. Множественные осколочные переломы, травма позвоночника и опухоль в левом полушарии, которая и явилась причиной падения. Максик тоже ждал операции, мужественно терпел боль в спине от укола до укола, много читал и рисовал черным углем в альбоме портреты врачей, сестер, нянечек, весь контингент отделения перерисовал и приходящую натуру, всех, кто попадался на глаза. А уголь и альбом Шура купила, и возила Макса на коляске по коридорам, и палатам, и устраивала в холле у телевизора, где все ходячие до и после собирались, чтобы всех видел и мог рисовать.

— Мы потом выставку сделаем. Я пойду на радио и расскажу о тебе. В музеи твои рисунки отнесу, в наш Дом культуры в Балашихе, в кинотеатры, там тоже выставки в фойе делают. Это станет смыслом моей жизни.

Макс слушал снисходительно, но рисовал все яростней, угли исписывал быстро, и Шура покупала новые. И хоть Макс не говорил ничего, кроме сдержанного — спасибо, всем было ясно, что Шура подарила ему надежду.

Соня по себе знала, что все разговоры о том, что будет потом, как маячок в кромешной тьме — знак продолжения.

И Шурина любовь к Максу, ее сияющие навстречу ему глаза, пылающие щеки и неистовая страсть Макса к рисованию — узелки на одном канате, протянутом через черный провал небытия от входа к выходу. Пройти весь этот путь, держась за канат, чтобы не заблудиться во тьме, предстоит каждому из них.

Здесь как в лепрозории, думала Соня, у всех одна беда. Даже кровь одной группы может быть одна на всех — твоя, моя, наша. Общая кровь. Это роднит.

Вот посетители — пришельцы из мира иного. Там мокрый февральский снег не радует, луч солнца, мигнувший из-за туч, остается незамеченным, раздражение сквозит во всем — работа, заботы, пробки кругом, времени не хватает ни на что, а тут еще больница, помимо тревоги, дополнительные материальные траты и передачи, и напряженное выхаживание после операции. И над всем этим, как приспущенный флаг, трепещет вопрос — а дальше что?

— А дальше что? — спросила у хирурга жена Макса, зло как-то спросила, с претензией. — Если он выживет, но не сможет ходить, что мне делать прикажете? Бросать работу и носить горшки, стирать пеленки? У меня двое детей, мальчик и девочка, — зачем-то уточнила она и, тряхнув головой, как будто решалась сказать что-то очень важное, понизила голос: — Умрет, отгорюем и дальше жить будем. А так…

Шура нечаянно услышала этот разговор и не выдержала, вмешалась. Пока молодой хирург смущенно подыскивал нужные слова, она подскочила, почти вплотную к его жене, раскачивающейся с каблука на мысок изящных красных сапожек, снизу вверх посмотрела в лицо, красивое, холеное, напряженное:

— Не смейте его хоронить, он не умрет! Он станет знаменитым художником. Я буду помогать ему, во всем. — Шура сбилась, сделалось неловко за свою горячность, и она только промямлила: — Я и горшки могу…

Жена взглянула на нее оторопело.

— Доктор, у вас тут и психи лежат? Кошмар какой! Оградите меня. — И опасливо отодвинулась от Шуры, будто она прокаженная.

— Шурочка, идите в свою палату, — сказал хирург ласково и, сдерживая раздражение, повернулся к жене: — Она права, больному нужна поддержка, опора. А вы — пусть бы умер. Извините, мне некогда, больные ждут.