Жизнь длиннее смерти

Бушков Александр Александрович

– Вы полагаете? – горько усмехнулся Мазур, ссутулившись за чужим столом.

– Ну, не надо так мрачно смотреть на вещи… Не стоит жалеть о такой шлюхе. Она этого не заслуживает. У вас еще столько хорошего впереди…

– Ничерта у меня впереди.

– Да с чего вы взяли? – картинно пожал плечами генерал Асади. – А! Вам, быть может, отчего-то пришло в голову, что это вы ее убили, и теперь неприятностей не оберешься? Кирилл, друг мой, ну с чего вы решили, что это вы?

Мазур оторопело вскинул на него глаза. В его душе вспыхнуло что-то похожее на уверенность и надежду. Склонившись над ним, положив руку на плечо, Асади заговорил размеренно, веско, серьезно:

– Мы не в Советском Союзе, Кирилл, не забывайте. При всей

моей любви и уважении к Советскому Союзу признаюсь вам по совести, что кое-что мне в вас все же не нравится. Вы у себя поддались многовековому давлению европейской цивилизации, отказались от многих старых традиций, вполне естественных и простительных в глазах араба, пусть даже этот араб – генерал революции, борец с феодальными пережитками и верный друг Советского Союза… Здесь, несмотря на все бурные перемены и реформы, многие не увидят ничего зазорного в том, что муж поступил с распутной женой, как подобает мужчине и солдату. Короче говоря, никого вы не убивали. Понятно вам? Я не видел, чтобы вы кого-то убивали. Мои парни не видели тоже, клянусь честью. Они верные, преданные люди, уважают вас как храброго солдата и друга революции… Ничего не было. Я все устрою. Можете на меня положиться. Что до этих… – он брезгливо поморщился. – Я бы на вашем месте о них больше не думал. Их, собственно, уже и нет на свете – одна видимость… Вы меня понимаете, Кирилл?

Мазур поднял голову, посмотрел на него благодарно. И даже попробовал улыбнуться – но не получилось.

– Все здесь – ваши друзья, – сказал Асади, властно и устало. – Запомните это. Настоящие друзья. Ничего не было. Ничего. Отдохните пока, я все улажу…

Он повернулся и быстро вышел. Мазур, почти не думая, налил себе еще. Автоматчик у двери дружелюбно ему осклабился, закивал, нараспев произнес несколько фраз по-арабски – успокоительно, утешительно…

…Он вернулся домой, когда уже темнело. Вылез из генеральского вездехода, кивком попрощался с водителем, так же автоматически кивнул дежурному и, неторопливо переставляя ноги, поднялся в свою квартиру. Зажег свет в гостиной, вытащил из холодильника бутылку и устроился в кресле перед выключенным телевизором.

В голове назойливо вертелась самая доподлинная история, происшедшая давным-давно с каким-то японским фельдмаршалом – славою увитым, только не убитым… Имя Мазур запамятовал, но история была невыдуманная.

В конце девятнадцатого века это произошло. Вернувшись домой с китайской войны, фельдмаршал узнал, что его благодарная супруга, выражаясь в истинно японском стиле, «за время его отсутствия вела себя не совсем так, как подобало женщине из хорошего дома и супруге самурая». Фельдмаршал вошел в дом – и его супруга исчезла, как не бывало.

Полиция в те времена вот так, запросто к фельдмаршалам в гости зайти не могла – и задавать вопросы считала нетактичным. Никто из знакомых опять-таки не мог, не нарушая строгих правил этикета, спросить: «Фельдмаршал-сан, а отчего это вашей женушки давно не видно?» В общем, все дружно делали вид, что ничего и не было, а лет через десять фельдмаршал появился на публике с молодой красавицей и попросил поздравить его с законным браком. Что общественность и сделала, опять-таки без единого вопроса… Такие дела. Можно сказать, в хорошей компании очутился наш капитан-лейтенант…

Странное было состояние. Он ни о чем не сожалел, не терзался угрызениями совести, ничего уже не боялся, никаких таких последствий, твердо веря, что их не будет. Ему просто-напросто казалось, что с того момента, как они ворвались в спальню, прошла не четверть часа, а несколько лет. Ему уже всерьез стало вериться, что никого он сегодня не убивал. И все уже устоялось, полузабылось, отодвинулось в прошлое – душевные раны затянулись, страхи минули, тоска давным-давно улеглась. Да и не с ним это произошло, собственно говоря – с кем-то чужим,

посторонним. Отодвигалось, уплывало вдаль, тускнело…

Он понимал тренированным умом, что с ним происходит. Все дело в профессии. Человек сугубо гражданский, быть может, и сломался бы, или по крайней мере изболелся бы душой, но с Мазуром обстояло наоборот. Его старательно учили не только мастерски убивать, но и побыстрее выбрасывать всякое новое убийство из головы, из памяти, как мусор из квартиры – так и следует в его профессии, где конца не видно акциям… Теперь эти вбитые в подсознание рефлексы брали свое, работали на него – и он стал почти спокоен, все переживания отправлены куда-то в дальние, пыльные закоулки памяти. Да к тому же он не остыл еще от пронзительной тоски по Лейле. Нормальный человек держался бы иначе, но в том-то и суть, что ремесло Мазура не позволяло ему числить себя среди нормальных людей. А в общем, все обошлось. И в памяти у него стояло одно мертвое женское личико, а не два…

Потом он встал и отправился в спальню. Подошел к двуспальной супружеской постели с той стороны, где стоял полированный Анин шкафчик. Как и наставлял генерал Асади, следовало для соблюдения приличий и во избежание лишних вопросов кое-что подчистить.

Пригоршню драгоценностей он обнаружил в верхнем ящичке – спутанная груда золотых цепочек, колец с разноцветными камешками, сережек, еще каких-то недешевых безделушек. Строгой революционной морали это богатство, безусловно, противоречило – как и повадки осыпать золотом дорогих шлюх, так что определенные подозрения в адрес Бараджа, пожалуй что, основательны. Честным образом один из вождей революции никак не мог всего этого заполучить, подобное стяжательство прямо и недвусмысленно запрещалось…

Оставив на месте лишь те побрякушки, что она привезла из Союза, Мазур ссыпал остальное на большой лист бумаги и сделал небольшой сверток: выбросить его в мусорное ведро, исполнительный, проинструктированный Али уберет потом, как и не было…

На всякий случай кропотливо обшарил шкафчик сверху донизу. Не нашел ничего компрометирующего. Вытащил с самого низу лист бумаги, исписанный четким, разборчивым Аниным почерком. Пробежал глазами для порядка.

«В беседе со мной на объекте «Альфа» Авиатор, помимо прочего, похвастался, что в скором времени ожидает производства в генералы. В соответствии с инструкциями для подобных случаев я выразила недоверие, подняла его на смех и сказала, что никогда в это не поверю ввиду его молодости и невеликих заслуг перед Касемом. Авиатор, обидевшись, стал меня уверять, что он не шутит и не преувеличивает, и все обстоит именно так. Я сказала, что не верю, что Касем его никогда не произведет в генералы. Авиатор, рассердившись, сказал, что я дура и ничего не понимаю в местных делах, что на Касеме свет клином не сошелся. Касем не вечен, вообще ошибкой было бы до скончания времен считать, будто Касем и революция – одно и от же. Есть другие, не менее влиятельные и гораздо более реалистически мыслящие руководители. И люди вроде Авиатора и его брата, сумевшие вовремя поставить на верную лошадь, смогут очень скоро подняться высоко. Развивать эту тему не представилось возможным, так как Авиатор потащил меня в постель. В тот раз продолжить серьезный разговор не удалось, поскольку…»

На бумаге все это выглядело далеко не так гладко – добрая половина текста зачеркнута до полной нечитаемости, над некоторыми словами и фразами вписаны другие. Несомненный черновик. Судя по исправлениям, Аня добросовестно пыталась соблюсти извечный стиль суконной канцелярщины, к чему в конце концов и приблизилась…

Мазур долго сидел в тяжелых раздумьях. Перечитал еще пару раз. Уж ему-то не нужно было объяснять, как такие бумажки называются. Агентурное сообщение. Вот только кто? Кто ее привлек?