Жизнь других людей
Шрифт:
– Мы с Элли надели сапожки и ходили по лужам, – сообщает Лорен.
– Мы брызгали на Джека, и он плакал, – добавляет Элли.
– Это некрасиво! – осуждающе говорю я.
– Джек сам напросился, – улыбаясь, говорит Фэй. Она держит Джека на руках и пытается утихомирить его, гладя по голове. – Сегодня утром он вытряхнул из коробок все пазлы…
– С мальчишками – просто беда! – деловито заявляет Лорен.
Мы с Фэй в изумлении переглядываемся.
Элли кивает, вздыхает и, болтая кисточкой в стакане с красной водой, говорит:
– Девочки лучше мальчиков. От мальчишек никакого толку!
Может,
– Как только им исполнится одиннадцать-двенадцать лет, – говорит Фэй, откидываясь на спинку стула и прихлебывая кофе, – за дело возьмутся старые добрые гормоны, и все пойдет своим чередом. Они забудут все, что ты им говорила. Начнут кокетничать с мальчиками и строить им глазки. А мальчики будут недоумевать, что с ними случилось. Полюбуйся на эту парочку!
Девочки лежат рядом на большой подушке и смотрят телевизор. Темная головка Элли и белокурая – Лорен – почти соприкасаются. Им четыре года, они невинны и прекрасны. Думая о том, что Элли вырастет, я всегда чувствую комок в горле. Мне хочется прижать ее к себе и не отпускать, оградить ее от гормонов и прыщавых подростков, защитить от всех превратностей этого мира, от будущего, от любви и от боли.
– Эй, не вешай нос! – смеется Фэй, видя выражение моего лица. – Скоро пятница!
– Очень смешно! – улыбаюсь я.
На самом деле, веселого здесь мало. Я знаю, что она имеет в виду, говоря про пятницу, и стараюсь об этом не думать.
– Как представлю, тошно делается, – кисло говорю я. – Это какой-то кошмар!
– Тебе видней, – отвечает Фэй.
Теперь я уже в состоянии вспоминать Дэниела спокойно. Я могу вытащить свои чувства, как письмо из конверта, повертеть так и эдак и аккуратно положить обратно. Долгое время я была на это не способна. Я заталкивала мысли о нем в самый темный угол своей души, убирала их с глаз долой, чтобы разобраться с собственной жизнью, с жизнью без него. Но внезапно я с изумлением обнаружила, что готова посмотреть правде в глаза и сказать: я любила его, но он ушел. При этом земля не разверзлась под ногами, а небеса не упали мне на голову. Может быть, я наконец научилась тому, о чем твердят мой доктор, моя мать и мои друзья, – принимать то, что нельзя изменить. Он не вернется – решай, как вы будете жить без него, ты и твой ребенок. Сперва принять, а потом, быть может, даже научиться радоваться новой жизни. Начать все сначала. Завести новых друзей. Найти новую работу. Нового мужчину… Нет, только не это.
Даже по пятницам.
Мы собираемся за покупками, и Фэй сажает Джека в коляску. Она надевает на него ботиночки, но он немедленно их сбрасывает.
– Не хочешь – не надо, – спокойно говорит она. – Черт с тобой. Пусть у тебя замерзнут ноги, мне наплевать.
– Мамочка сказала «черт с тобой», – делится с Элли Лорен.
– Моя мамочка все время так говорит, – парирует Элли.
В ее голосе звучит гордость за то, что я ругаюсь чаще, чем родители ее друзей. Как я умудрилась всего за четыре года так испортить ребенка?
– Думаю, он начнет требовать эти проклятые ботинки, как только мы выйдем за дверь, – бормочет Фэй, усаживая Джека в коляску. – Чертовы дети!
– Саймон тоже ругается при детях? – спрашиваю я, толкая тележку по супермаркету.
Джек сидит
– Вроде бы нет. Правда, он часто говорит «божье наказание». Однажды Лорен сказала ему: «Давай быстрей, папа, ты просто божье наказание!» – и почему-то его это не развеселило.
– Неужели это так трудно? Следить за собой и не говорить лишнего?
Не говорить «Вот черт!», когда роняешь бутылку молока, не кричать: «Ты заткнешься, наконец?», когда ребенок надрывается от крика. И не вопить: «Катись на все четыре стороны, ублюдок!» – когда твой парень говорит, что у него появилась другая женщина.
– Наверное, когда становишься взрослым, без этого никак, – безрадостно говорит Фэй. – Когда появляются дети, приходится сдерживаться. Начинаешь следить за собой. – Она нагибается, чтобы подобрать пачку печенья, которую только что выбросил из тележки Джек. – Теперь там будут одни крошки, Джек! Прекрати сию минуту!
Ты заткнешься, наконец, Джек? Божье наказание!
– Я не хочу взрослеть, – слышу я свой голос.
Раньше я так не думала. Как будет здорово, казалось мне, когда у нас с Дэниелом появится свой дом, родится ребенок, будет семья. Мы станем взрослыми, старшим поколением, теми, кто устанавливает правила. Теперь все изменилось. Мне хочется взбунтоваться. Я хочу назад, в то время, когда я могла вернуться домой под утро, пойти в клуб, напиться и проваляться в постели целое воскресенье. Я хочу снова стать подростком. Я хочу снова поступить в университет, хочу, чтобы все повторилось сначала, и уж на этот раз я…
Не влюблюсь в Дэниела?
Не рожу Элли?
У меня сжимается сердце, я стараюсь забыть эту мысль, засунуть ее как можно глубже, запрятать в сундук, захлопнуть крышку и запереть ее на висячий замок. Как такое пришло мне в голову? Это невозможно. Я буду жить, как живу. Ходить в магазин, готовить еду, убирать чужие дома. Оплачивать счета и держать машину под открытым небом. Многим живется куда хуже. Когда Элли пойдет в школу, я достану свой университетский диплом и найду работу в офисе. И моя мать будет мной гордиться.
– Необязательно все время быть взрослыми, – задумчиво говорит Фэй. – Можно тряхнуть стариной. В этом нет ничего дурного.
– Когда? Как?
– Пусть Элли переночует у нас. Саймон присмотрит за детьми. А мы, если хочешь, сходим в какой-нибудь клуб. Это обойдется недорого – мы ведь давно разучились развлекаться, порция водки с тоником – и привет… может быть, с кем-нибудь познакомимся. Оторвемся по полной!
– Ты замужем, – напоминаю я.
– Я в курсе.
Мне нравится Саймон, хотя, пожалуй, он странноват. И на десять лет старше Фэй. Они познакомились, когда она работала в страховой компании. Работа была временная, мы учились на последнем курсе, и он был ее боссом. Когда они начали встречаться, мне казалось, что она от него не в восторге, но я проводила все свободное время с Дэниелом и думала, что ей просто хочется, чтобы у нее тоже был парень. Иногда мы ходили куда-нибудь вчетвером, в молодежное кафе или в студенческий клуб, но там Саймон явно был не в своей тарелке. Он носил костюмы. Он разговаривал не так, как мы. Он любил другую музыку и придерживался других политических взглядов. Десять лет, которые нас разделяли, были осязаемым барьером, он словно говорил на ином языке.