Жизнь этого парня
Шрифт:
– Эта штука остается, – заявила мать, когда увидела ее.
– Она моя, – ответил я.
– Не устраивай сцен, – сказала она мне. – С меня хватит. Меня тошнит от всего этого. Положи ее на место.
– Она моя, – повторил я. – Он дал ее мне.
– Нет, с меня довольно оружия.
– Мама, она моя.
Она выглянула из окна.
– Нет, у нас нет места для этого.
И в этом была ее ошибка. Спор перешел в плоскость практичности, и теперь вернуть его обратно на рельсы принципиальности она уже не могла.
– Смотри, – сказал я, – есть место. Видишь, я могу разобрать ее.
И прежде чем она смогла меня остановить, я открутил затвор
– Видишь, – сказал я, – здесь полно места.
Мать наблюдала, сложив руки на груди, ее губы были плотно сжаты. Она снова повернулась к окну.
– Хорошо, оставь, – сказала она. – Если уж она так много значит для тебя.
Лил дождь, когда подъехало наше такси. Водитель посигналил, и мать с трудом потащила один из чемоданов вниз по лестнице. Таксист увидел ее и вышел помочь, большой мужчина в модной западной рубашке, которая промокла от моросящего дождя. Он вернулся за двумя оставшимися чемоданами, пока мы ждали в машине. Мать подтрунивала над тем, как он промок, а он отшучивался в ответ, непрестанно глядя в зеркало заднего вида, как будто хотел удостовериться, что она все еще там. Подъехав к станции Грейхаунд, шофер остановился, все еще пошучивая, и начал осаждать мою мать вопросами низким торопливым голосом, и когда я вышел из такси, он захлопнул за мной дверь, оставшись с матерью наедине внутри. Сквозь дождь, стекающий ручьями по стеклу, я мог видеть, что он что-то говорит, говорит, а моя мать улыбается и трясет его руку. Затем они оба вышли на улицу, и он достал наши сумки из багажника.
– Ты уверена сейчас? – спросил он у нее.
Она кивнула.
Когда она попыталась заплатить, он сказал, что ее деньги некстати, особенно для него. Но она протянула их снова, и со второго раза он их взял.
Мать разразилась смехом, когда он уехал.
– Ну и дела! Подумать только! – сказала она.
Она все смеялась, пока мы тащили сумки внутрь вокзала, где она посадила меня на лавочку и пошла к билетному окошку. Вокзал был пустой, если не считать семью индейцев. Все они, даже дети, смотрели прямо перед собой и ничего не говорили. Несколько минут спустя мать вернулась с билетами. Автобус до Феникса уже ушел и следующий ожидался не раньше полуночи, но нам повезло – был один автобус, отбывающий в Портлэнд через пару часов, и оттуда мы могли легко сделать пересадку на Сиэтл. Я пытался скрыть разочарование, но моя мать увидела это и откупилась горстью мелочи. Я поиграл в пинбол в автомате. Затем запасся на дорогу шоколадными батончиками «Милк Дадс», «Шугар Бэбис» и «Айдахо Спадс», большая часть которых осела в моем желудке уже к закату, когда мы зашли в автобус под изумленными взглядами остальных пассажиров. Мы замешкались на доли секунды, будто еще можем сойти. Затем мать взяла меня за руку, и мы направились по проходу между креслами, кивая каждому, кто смотрел на нас, и улыбаясь, чтобы показать, что у нас самые добрые намерения.
Некрутой
Мы жили в пансионе в Западном Сиэтле. По вечерам, если мать была не сильно уставшей, мы прогуливались по окрестностям, останавливаясь у разных домов – представляя, что однажды один из них будет принадлежать нам. Мы выбирали самые большие и претенциозные, глумясь над фермерскими домиками или двухквартирными домишками – над всем, от чего попахивало экономией. Мы выбирали деревянно-кирпичные дома, дома с колоннами, с подстриженными кустами перед домом. Потом возвращались в нашу комнатку, где я читал романы о героических собаках колли, пока мать упражнялась в скоропечатании и стенографии,
Наша комната находилась на переоборудованном чердаке. Там было две раскладушки и между ними, под окном, стол и стул. Пахло плесенью. Обои желтого цвета были новыми, но приклеены отвратительно и уже заворачивались по краям. Эта комната была похожа на ту, в которой, связанными, просыпаются сыщики во второсортных киношках после того, как им подсыпали снотворного.
В пансионате жили в основном пожилые мужчины и те, кто, вероятно, только выглядел старым. Кроме моей матери там обитали лишь две женщины. Одна оказалась секретаршей по имени Кэти. Кэти была молодой, простой и застенчивой. Большую часть дня она сидела в своей комнате. Когда люди обращались к ней, она обыкновенно смотрела на них с отсутствующим видом, затем мягко просила повторить то, что они сказали. По прошествии некоторого времени через свободную одежду, которую она носила, стала заметна ее беременность. И никакого мужчины в этой картинке даже близко не вырисовывалось.
Другой женщиной была Мэриан, домработница. Мэриан была большой и шумной. Ее руки были крупными, как у мужчины, и когда она колотила бифштекс для пирожков, вся кухня тряслась. Мэриан жила с морским сержантом из Бремертона, который был еще больше, чем она, но более мягким и со спокойным голосом. Во время войны он служил в Тихом океане. Я приставал к нему, чтобы он рассказал о войне, пока в конце концов он не показал мне альбом с фотографиями, которые там сделал. На большинстве фотографий были его приятели. Док, человек в очках. Керли, человек без волос. Иисус, человек с бородой. Были у него также фотки всего корпуса. Он полагал, что напугает меня этими фотографиями и я больше не буду приставать, но вместо этого я загорелся еще больше. В итоге Мэриан велела мне прекратить это и не надоедать ему.
Мэриан и я недолюбливали друг друга. Позже мы обнаружили причины этой неприязни, но сначала наша взаимная нелюбовь была инстинктивной и загадочной. Я пытался спрятать свою неприязнь за медовым потоком бесконечных «да, мээмс» и «нет, мээмс» и предложениями помочь. Но одурачить Мэриан было не так просто. Она знала, что я не люблю ее и что я не был тем молодым джентльменом, которым пытался казаться. Она часто выходила из дома, была на посылках, и иногда видела меня на улице с друзьями – плохой компанией, судя по виду. Знала, что я по-другому расчесывал волосы и переодевался в другую одежду, после того как выходил из дома. Однажды, проезжая на машине мимо нас, она крикнула мне, чтобы я подтянул брюки.
Моими друзьями были Терри Тэйлор и Терри Сильвер. Все трое мы жили только с матерями. Отец Терри Тэйлора был в полку в Корее. Война закончилась два года назад, но он все еще не вернулся домой. Миссис Тэйлор наполнила дом его фотографиями: портретами с выпускного, снимками в военной форме и без – всегда одного, прислонившегося к деревьям, стоящего перед фасадами домов. Гостиная походила на место поклонения. Если не знать их историю, то можно было легко подумать, что он не выжил в Корее, а погиб там геройской смертью, как миссис Тэйлор, вероятно, предвидела.
Погребальная атмосфера во многом была вызвана присутствием самой миссис Тэйлор. Она была высокой, сутулой женщиной с глубоко посаженными глазами. Она сидела в своей гостиной целыми днями, курила сигареты одну за другой и пялилась на венецианское окно с выражением невыразимой скорби, будто знала о вещах, происходящих после погребения. Иногда она подзывала сына, окутывала его своими длинными руками, закрывала глаза и хрипло шептала: «Теренс! Теренс!» Глаза были по-прежнему закрыты, когда она поворачивала голову и решительно отстраняла его.