Жизнь этого парня
Шрифт:
Сильвер и я мгновенно увидели потенциал этой сцены и переигрывали ее очень часто, так часто, что могли вызвать слезы у Тэйлора, просто говоря «Теренс! Теренс!». Тэйлор был худеньким мечтателем, которого легко было довести до слез, в нем была слабость, которую он пытался скрывать от нас, совершая акты жестокости и вандализма. Однажды он даже побывал в ювенальном суде за то, что разбил окно.
У миссис Тэйлор было еще две дочери, обе старше Терри, полные презрения к нам и ко всем нашим занятиям. «О, боже!» – говорили они, когда видели нас. «Посмотрите-ка, кто к нам пришел». Сильвер и я сносили их оскорбления смирно, но Тэйлор всегда что-нибудь отвечал им. «У тебя лицо не болит? – мог сказать он. – Мне просто интересно, оно убивает меня». «Этот свитер связан из верблюжьей шерсти? Мне просто интересно, мне показалось, я видел два горба».
Но
Мы не могли ходить ко мне домой. Фил, владелец пансионата, не выносил детей. Он сдал комнату моей матери только после того, как она пообещала, что я буду тихоней и никогда не приведу других детей в дом. Фил всегда был там, воняющий жеваным табаком, пускающий табачную слюну в эмалированную кружку со сколами, которую он повсюду носил с собой. Он получил сильный ожог во время пожара в пакгаузе, который оставил на коже следы волдырей и покрыл воспаленным румянцем, будто огонь все еще горел где-то внутри его. Пальцы на одной руке были сросшимися вместе.
Он был прав, что не хотел видеть меня рядом. Когда мы проходили мимо друг друга в коридоре или на лестнице, я не мог оторвать от него глаз, а он не видел в них ни симпатии, ни дружелюбия, только отвращение. Он отвечал мне тем же, постоянно прикасаясь ко мне. Он понимал, что к чему, но ничего не мог с собой поделать. Он трогал меня за плечи, голову, за шею, используя все жесты отцовской привязанности, измеряя между тем мой ужас своим холодным острым взглядом.
Он трогал меня за плечи, голову, за шею, используя все жесты отцовской привязанности, измеряя между тем мой ужас своим холодным острым взглядом.
В общем, мой дом был запретной зоной, а дом Терри Тэйлора – полон троллей, так что мы обычно зависали у Сильвера. Сильвер был единственным ребенком, умным, тощим, злобным, бесстыдным трусом, а его незакрывающийся рот постоянно приносил нам проблемы. Его отец был кантором [1] и жил в Такоме со своей новой женой. Мать Сильвера работала весь день в компании «Боинг». Это означало, что квартира была в нашем полном распоряжении часы напролет.
Но вначале мы болтались по улицам. После школы следовали за девчонками на безопасном расстоянии и отпускали всякие шуточки на их счет. Мы шатались по магазинам, лапая все, что находилось на витрине. Спускались на краденых трехколесных великах вниз с холма вокруг Элкай-Пойнт, стоя на седле и спрыгивая в последний момент, так что они врезались в припаркованные машины. Иногда, когда у нас появлялись деньги, мы ехали на автобусе в город и смешивались с пьяной толпой у Площади первооткрывателей, чтобы поглазеть на ружья в витринах ломбардов. Для нас троих «люгер» [2] был непревзойденным оружием. Наша страсть к нему была глубокой и почти единственно допустимой. В присутствии «люгера» мы прекращали пихаться и стояли тихо с широко раскрытыми глазами.
1
Кантор – певчий в церкви (прим. ред.).
2
Пистолет Люгера – то же что «Парабеллум» (прим. ред.).
В то время телевидение было заполнено фильмами и передачами о нацистах. Каждую неделю показывали новые ужастики, всегда с мрачным рассказчиком на заднем плане, чтобы напомнить нам, что это не фантазия, а реальная история. Что то, что мы видели на экране, действительно происходило и могло произойти снова, если мы не сохраним бдительность. Эти показы всегда заканчивались одинаково. Обзором разрушенного Берлина.
Усмехающиеся американские солдаты, выводящие побежденных арийских солдат из укрытий в сараях, из подвалов и коллекторов. Гиммлер мертвый в своей камере, Гесс с ввалившимися
Однако эти проблески унижения и потерь длились только несколько минут. Они добавлялись как довод о том, что смысл этих показов – отпраздновать победу добра над злом. Мы смотрели фильм и видели обман – что настоящий смысл – прославить щегольскую униформу, машины производства «Мерседес» и великолепную строевую подготовку, тысячи ботинок, сбрасываемых в кучу на мощеные улицы, в то время как над головой проплывали баннеры и мощные голоса пели песни, которые возбуждали нашу кровь, хотя мы не могли понять ни слова. Смысл был в том, чтобы увидеть, как «Юнкерсы» отделяются и пикируют по направлению к горящим городам, как танки дырявят здания, как мужчины с «люгерами» и собаками командуют людьми вокруг. Эти показы укрепляли в нас веру в то, что мы уже начали подозревать: что жертвы презренны. И не важно, сколько людей прикидываются иными. Что куда веселее быть внутри, чем снаружи, быть высокомерным, нежели добрым, быть с толпой, чем одному.
Терри Сильвер имел нацистскую нарукавную повязку, которая, как он клялся, была подлинная, хотя любому дураку было понятно, что он сделал ее сам. Как только мы приходили к нему домой, Сильвер обыкновенно доставал эту повязку из своего секретного места и нацеплял на себя. Затем принимался ходить с важным видом и вел себя с нами как с лакеями. Мы позволяли ему делать это из-за конфет, которые миссис Сильвер оставляла в хрустальной чаше, из-за телевизора и из-за того, что без Сильвера, говорящего нам, что делать, мы были вынуждены слоняться по тротуарам, безразлично кидаясь камнями в дорожные знаки.
Для начала мы решили сделать пару звонков. Тэйлор и я сидели на параллельном телефоне в спальне миссис Сильвер, пока сам Сильвер звонил. Он просто брал номера телефонов людей, имена которых были похожи на еврейские, и выкрикивал в трубку немецкие слова. Он заказывал полные банкеты китайской кухни для отца и мачехи. Иногда он звонил родителям детей, которых мы не любили, и имитировал голос и манеру говорить заинтересованного взрослого – учителя, тренера, адвоката – «просто чтобы спросить, есть ли какие-либо проблемы дома, которые могли бы объяснить необычное поведение Пола в школе» в такой-то день. Сильвер никогда не смеялся, никогда не выдавал себя. Когда он был чересчур правдоподобным и вежливым, Тэйлору и мне приходилось засовывать одеяло миссис Сильвер в рот и молотить матрас кулаками.
Эти показы укрепляли в нас веру в то, что мы уже начали подозревать: что жертвы презренны. Что куда веселее быть внутри, чем снаружи, быть высокомерным, нежели добрым, быть с толпой, чем одному.
Затем, толкая друг друга бедрами в попытке освободить пространство, мы втроем втискивались в отражение в большом зеркале миссис Сильвер, причесываясь и прихорашиваясь, чтобы выглядеть круто. Мы носили длинные волосы по бокам, которые укладывали в прическу дактэйл. Волосы наверху мы зачесывали к центру, затем выпрямляли и выпускали кудряшку, спадающую на лоб. Моя мать терпеть не могла эту прическу и запрещала мне носить ее, что означало лишь одно: я носил ее везде, кроме дома, сохраняя четкость двух разных стилей, один из которых предполагал использование большого количества воска, который делал мои волосы блестящими и тяжелыми, а мой лоб – усыпанным прыщами.
Незажженные сигареты торчали из уголков наших ртов, веки чуть прикрыты, мы изучали друг друга в зеркале. Торчащие кудряшки. Брюки спущены до бедер, тонкие белые ремни застегнуты на боку. Рубашки с рукавами три четверти. Воротники подняты на шее. Мы должны были выглядеть круто, но это было совсем не так. Сильвер был тощий. Его глаза – выпучены, кадык сильно выдавался, а руки высовывались из рукавов, как карандаши с надетыми на концы перчатками. У Тэйлора были ясные глаза с длинными ресницами и широкое чистое лицо коровы. Я сам тоже не выглядел здорово. Но некрутыми нас делал на самом деле не внешний вид. Крутизна не требовала ничего настолько очевидного, как внешний вид. Как шахматы или музыка, крутизна заявляла сама о себе какими-то загадочными признаками узнавания. Некрутизна делала то же самое. В нас присутствовали все признаки некрутизны.