Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование
Шрифт:
Известно, что Блоку на одном из его последних выступлений из зала кричали, что он-де уже «мертвец». То же самое, в сущности, говорит Георгию Иванову Херасков:
«Хочется невольно сказать Г. Иванову его же собственными словами:
…Поэтом долго ли родиться?Вот сумей поэтом умереть!..Сумеет ли Г. Иванов?» (там же, с. 177).
Дальнейший текст — уже «надгробное слово» с приличествующим случаю оправдательным вердиктом:
«„Нигилизм" Г. Иванова не прирожденный, а благоприобретенный,
У нас что ни год, то «безвременье», про «быт» же и вовсе говорить не приходится — метрополия тут ничем не краше рассеяния. Однако ж ни «безвременье», ни «быт», ни неудобоваримое «безвременье быта» не помешают «певцу сумерек» оказаться Чеховым, поэту «страшного мира» — Блоком, а «нигилистическому нытику» — Георгием Ивановым, чья лирика пережила и весь журнал «Возрождение», и его рецензента.
В нью-йоркских «Опытах» на «Портрет без сходства» откликнулся Юрий Иваск, оценивший Георгия Иванова как поэта, первенствующего в русской эмиграции.
«Как будто его область, — пишет Иваск, — т. н. „чистая поэзия". Но говоря о нем, нельзя не переступить границ искусства. Нельзя обойтись без „мифа". „Миф" этот прост. Была Россия — петербургская империя. Или даже — был один Петербург. Еще была музыка — блоковская поэзия гибели (Петербурга) и возрождения (России, даже всего человечества) через гибель. И эта музыка обманула: все погибло и ничего не возродилось. <…> Что же осталось? Остался эмигрант (что мало интересно). И остался поэт — и не с одними только воспоминаниями о Петербурге, отзвуками Блока. У Г. Иванова большая тема, для которой история несущественна. Ведь реальность конца, пустоты всегда есть — в любой, самой благополучной обстановке, в любую т. н. счастливую эпоху. И эту реальность он показывает, обнажает. <…> Мастерские свои стихи он „делает", пользуясь самыми простыми средствами. Дает два-три старых поэтических образа: например, звезды, снег, розы. От Блока — пристрастие к синему. <…> Такое использование „чужого", конечно, сознательное, даже нарочитое (с расчетом, что читатель хорошо знает Блока). <…> Когда-то думалось, что Г. Иванов уже достиг предела совершенства в сборнике „Отплытие на остров Цитеру". Но это неверно. В „Портрете без сходства" <…> он „продолжает расти". Его мастерство все четче, его поэзия все едче» (1953, кн. I, с. 195).
Интересен в отзыве Иваска ответ «врагам» поэта:
« ..Они говорят, что он „вечный декоратор", из смерти, грязи, музыки он создает слишком приятные — сладко-соловьиные стихи… Это очень традиционно-русский упрек в красивости. Но за Г. Иванова бояться нечего. Кстати, у него можно найти сколько угодно примеров иронии — и над „красивым" и над «прекрасным" (искусство — сладкий леденец). „Декорации" же его минимальны. А без минимума театральности, без игры художник бессилен что-либо выразить. По существу же в поэзии все неизбежно-субъективно. И вот признаюсь, не могу не «внимать» Г.Иванову» (там же, с. 196).
Вот едва ли не все отзывы – на единственный послевоенный сборник стихов Георгия Иванова, открывающий новую органическую черту его дарования.
Стоит все же привести еще один, самый обширный и самый заскорузлый – из «Граней», историка Н.Е.Андреева, укрывшегося под псевдонимом П.Тверской. Как водится в подобного толка суждениях, главное в них – лицемерная забота о молодежи, о ее нравственности, подвергаемой поэтом искушению:
«При его изысканности
От его стихов, по правде, веет
„вальсом загробнымНа эмигрантском балу".— Он всерьез или нарочно? — ошеломленно спросил один из неискушенных молодых читателей, вчера еще подсоветский, перелистывая новую книжку Георгия Иванова» (1951, № 11, с. 181).
Ну и дальше известная риторика:
«Что это? „Социальное разложение?"»
И следом, в том же регистре: «Эмигрантская безвыходность?», «Полный пессимизм?», «Мизантропия?», «Разочарованность даже в природе?», «Закат всяческой веры?» (там же).
Это не то от автора, не то от имени «молодого поколения». Но есть и прямо от П. Тверского:
«Георгий Иванов — эстет. Георгий Иванов — поэт, „поседелый" в накуренных комнатах эстетствующих и лукаво мудрствующих кружков. Литературная жеманность, тяга к позе превратилась у него в тяжелый недуг — в поэтический снобизм и (дань эпохе упадочничества, дань отталкиванию от „утверждения жизни", как слишком „элементарной задачи", результат забот „не быть, как все", казаться своеобразным)» (там же, с. 181-182).
Как всегда у таких, явно советской школы диалектиков, нужно «для объективности» отметить и нечто не вовсе безобразное, тлетворной средой не до конца уничтоженное:
«У него есть и поэтически цельное нутро — в рецензируемом сборнике очарование некоторых его стихотворений по ту сторону снобистического нигилизма бесспорно, например…» (там же, с. 182).
Далее аккуратно называются три стихотворения (больше — был бы «перебор»), но тут же рецензент себя одергивает:
«…Однако не эти строфы задают тон музе Георгия Иванова. <…> его охватывает нирвана снобистического нигилизма (этот «снобистический нигилизм» — персональная находка критика. — А. А.) <…>. Так что, неискушенный молодой читатель, просмотрев грациозный и выхолощенный сборник Георгия Иванова. вздохнем о таланте поэта, нарочито расходуемом вопреки всем «школьным» формулам о роли и значении поэзии, и вспомним мудрые слова Льва Толстого (о Леониде Андрееве): — Он пугает, а мне не страшно!» (там же).
Советским критикам, не написавшим ни строчки ни о «Портрете без сходства», ни о других эмигрантских книгах Георгия Иванова, и стараться особенно не стоило: взяли бы да перепечатали П. Тверского, подошло бы для любого журнала, для любой газеты…
Петербургские зимы (1952)
Второе издание «Петербургских зим» вышло в Издательстве им. Чехова. К изданию 1928 г. в конец книги добавлены две главы — парный портрет Блока и Гумилева плюс очерк о Есенине. Убран эпиграф из Адамовича (стихотворение «Без отдыха дни и недели…»), отрывок об А. Д. Скалдине, старый текст подвержен мелкой, стилистического преимущественно характера, правке.
Что бы ни говорилось о степени исторической достоверности «Петербургских зим», трудно было отрицать, что книга увлекательна. На второе издание отзыв в нью-йоркских «Опытах» (1953, кн. I, с. 193—194), подписанный инициалом «Г.» (очевидно, редактор журнала Р. Н. Гринберг), начинается так:
«Эта книга принадлежит к числу наиболее интересных произведений, написанных за время нашей эмиграции. <…> Книга написана мастерски-легко, быстро и метко; это художественные наброски, по манере напоминающие знаменитых рисовальщиков».