Жизнь Гюго
Шрифт:
«Ган Исландец» и письма к Адели охватывают два года вожделения без взаимности и образуют шаткий мостик над пропастью, разверзшейся со смертью его матери.
В начале 1821 года семья переехала в соседний квартал, на улицу Мезьер неподалеку от церкви Сен-Сюльпис. У Софи Гюго снова появился садик, но она была так слаба, что не могла за ним ухаживать. 27 июня 1821 года она умерла после долгой болезни, потребовавшей много расходов. Чтобы заплатить за похороны, сыновьям пришлось заложить часы и столовое серебро. Вернувшись с кладбища, Виктор написал отцу примирительное письмо. Он просил генерала по-прежнему присылать сыновьям содержание и обещал, что скоро снимет с него бремя расходов.
Генерал Гюго в ответ болтал о потерянных состояниях, налоге на имущество и счетах за ремонт. Он предложил деликатный компромисс: ему позволят мирно жениться на своей любовнице. В свою очередь, Виктору можно будет жениться на своей любимой – но при одном дополнительном условии: он должен зарабатывать достаточно денег, чтобы содержать семью. Генерал считал, что подобное условие все же заставит Виктора изучать право.
Гюго воспринял
248
Письмо Виньи 20 июля 1821: Corr., I, 327.
«С моей стороны будет нечестно, если я не признаюсь, что нежданная встреча с вашей дочерью доставила мне огромную радость. Я не боюсь говорить открыто: я люблю ее всем сердцем, и в моем полном одиночестве и глубоком горе только мысль о ней еще способна доставить мне счастье.
Вам известно, с какой искренностью и полной преданностью я имею честь оставаться
Вашим покорным слугой
249
20 июля 1821: CF, I, 162–163.
Фуше, надо отдать ему должное, был глубоко тронут: для человека, который провел большую часть жизни в кресле, пеший путь в 50 миль – огромное расстояние. Впоследствии Виктору позволят жить в летнем доме, который снимала семья Фуше в Жантийи. Как того требовали приличия, его поселили в самой живописной части имения – в башне XV века, откуда открывался вид на окрестности во всех направлениях. Хозяйка имения нанимала работников из близлежащего сумасшедшего дома, Бисетра. И вот, пока какой-то замкнутый безумец переворачивал дерн в саду, Гюго сидел наверху, в своей башне, и сочинял готические оды. «В башне, нависшей над горными пиками, живет Вертиго, / Жестокий и любопытный карлик… / Он бросает бедных путников хищникам в пропасть» {250} .
250
‘La Chauve-souris’, Odes et Ballades.
Переписка с Аделью перешла в новую фазу: оба планировали неофициальный, не допускающий перемен брачный контракт, который предшествует письменному соглашению. Адель беспокоилась из-за его неопытности и, следовательно, будущей неверности. Поводом для битвы стал еще не остывший труп госпожи Гюго: Адель еще страдала от ее нескрываемого презрения, и Виктор признавал, что мать пыталась отговорить его от брака с любимой и «отравить» его «радостями тщеславия» и «искушенными развлечениями», забывая «– бедная мама! – что она сама посеяла в моем сердце презрение к миру и насмешку над ложной гордостью» {251} . Едва помирившись, они снова ссорились. Виктор обвинял Адель в том, что ее чувства сродни «своего рода состраданию», «привычке, может быть, даже дружбе, но не любви» {252} . Она в ответ указывала на его собственную непредсказуемую холодность. Влюбленность понемногу проходила, но Гюго уже наслаждался мыслями о близости семейной жизни и о том, как будет посвящен в «маленькие тайны» Адели. Он будет лелеять ее во время ее ежемесячного «нездоровья»: «Я буду сжимать тебя в объятиях, согревать поцелуями и ласками, и моя любовь станет щитом, который убережет тебя от боли» {253} .
251
CF, I, 366.
252
CF, I, 470.
253
CF, I, 430.
Хотя в одной из своих од он описал Кошмар «сидящим на [его. – Г. Р.] вздымающейся груди» {254} , «сирота» как будто вырвался из хватки горя. Смерть матери расчистила путь к семейному блаженству, а тиран отец сильно сдал. Из-за эгоизма генерала легко было победить, хотя его слегка непристойные ссылки на молодую девицу приводили Виктора в ярость. Тревога возникала в неожиданно деликатных формах. Его чувства отказывались повиноваться разуму. Когда он случайно наткнулся в Париже на «сожительницу» генерала, как ни странно, его голова не лопнула: «Злой гений всей благородной жизни моей матери и нашего детства, – говорил он Фуше, – посмел заговорить со мной, и самое удивительное, что я слушал ее голос, а кровь не стыла у меня в жилах» {255} .
254
‘Le Cauchemar’, Odes et Ballades,
255
CF, I, 169.
Препятствия практического толка стали желанным способом отвлечься. Позже Гюго, возможно, даже решит, что создавал трудности сам именно с такой целью. Во-первых, госпожа Фуше неожиданно забеременела в сорок три года и потребовала, чтобы Адель оставалась дома и ухаживала за ней: «Мама сказала… что дети могут и поскучать ради родителей» {256} . Расположить к себе самого Фуше не составило труда. Он радовался, когда ему привозили последние произведения из «Англии» – Вальтера Скотта и Саути, – и беспокоился только об одном: что Виктор сделается орудием какой-нибудь политической партии или даже станет мучеником. Гюго хвастал, что получил стихотворение с угрозами, где антироялисты грозили ему гильотиной {257} , – первая из нескольких угроз смерти. Подобная угроза польстила ему больше, чем хвалебная рецензия.
256
CF, I, 348.
257
CF, I, 167.
Оставалась проблема денег. Героическое описание Гюго самого себя как «тучи, стянутой железной цепью» {258} , прекрасно передает двусмысленную природу финансовой проблемы. То был один из счастливейших периодов в его жизни – как он писал в предисловии к «Гану Исландцу» в 1833 году, «когда обычные и заурядные препятствия на жизненном пути превращались во внушительные и поэтические препоны». Кроме того, в то время литераторы, согласные на новые условия труда и понимавшие силу общественного спроса, могли надеяться прожить своим пером.
258
CF, I, 438.
Оставив Эжена с Абелем, Виктор переехал в темную двухкомнатную мансарду вблизи пансиона Кордье в доме номер 30 в переулке Дракона. В одной комнате на каминной полке горделиво стояла золотая лилия – приз Академии флоралий. В другой царил «неописуемый хаос» из мебели и бумаг; там, кроме Виктора, жил еще кузен из Нанта {259} . Адольф Требюше приехал в Париж изучать право, и его называли «наш четвертый брат». Укрепление связей с родней по материнской линии стало данью преданности Софи Гюго, которая вольно обращалась с семейной историей (однажды она уверяла Альфреда де Виньи, что Виктор – уроженец Бретани).
259
CF, I, 193.
Впервые в жизни Виктор был свободен. Его пособие в 800 франков примерно равнялось сегодняшней студенческой стипендии, но бедность стала радостным умственным упражнением и доказательством добродетельного существования. Он обнаружил, что отбивной котлетой можно питаться три дня: в понедельник есть мясо, во вторник – жир, в среду – косточку {260} . Если он обедал не дома, то шел в ресторан на улице Сен-Жак, принадлежавший человеку, которого звали Руссо Водяной, потому что все его клиенты пили воду. Обед стоил 80 сантимов – самая дешевая трапеза в Париже, по словам Бальзака {261} . Завтраки находились в зависимости от цены на яйца, но в среднем обходились в 20 сантимов. В квартире убиралась консьержка за 5 франков в месяц; возможно, в эту же сумму входила горячая вода по утрам. После оплаты счета за квартиру (400 франков в год), платы за стирку белья, свет и уголь у Виктора еще оставались деньги. В отличие от кузена Адольфа, которому часть его содержания присылали в виде рубашек (дважды в год он отправлял их в Нант для стирки), у Гюго было всего три рубашки, которые он попеременно отдавал в стирку и глажку, пока не желтел крахмал. Кроме того, он купил костюм василькового цвета с золочеными пуговицами. В письме к будущей теще он рассказывает о том, как опасно делать покупки у «пиратов» и «сирен», которые «пользовались моими невежеством и глупостью: я имел самое смутное понятие о современных модах» {262} . Его наивность была особенно прискорбна в то время, когда портные ожидали, что их клиенты будут торговаться {263} . Результат не заставил себя ждать. Социалист-философ и политэконом Пьер Леру одно время работал в типографии, где набирали одну из од Гюго. Леру увидел молодого гения, когда тот пришел вычитывать корректуру: «Синий костюм был вам короток; из манжет торчали выросшие руки» {264} .
260
R. Lesclide, 58.
261
Les Mis'erables, III, 5, 2.
262
CF, I, 249.
263
Blagdon, 171.
264
Leroux (1979), 554–555; Evans, 10.