Жизнь и дела Василия Киприанова, царского библиотекариуса: Сцены из московской жизни 1716 года

Говоров Александр Алексеевич

– Титок! – позвал целовальник. – Да брось ты наконец зевать, муху проглотишь! Подай-ка мне столбцы.

Титок не торопясь разыскал в ворохе бумаг столбец – длиннейший свиток, исписанный кудряво по старинке, со цепкими «оунде» и «иже». Склонившись вдвоем, они принялись искать в нем запись тягла полуполковницы. А та тем временем жаловалась:

– Я женщина сырая, руки ежели подыму, по всему естеству изнемогание, а ежели наклон сделаю – пря идет по животам. Мне полы мыть никуда не пригодно…

– Все, матка! – объявил Маракуев. – На сей расклад и тебя вычеркнул. Кланяйся господину Канунникову!

– Я

милости твоей плательщица! – заверила полуполковница, удаляясь задом.

На смену ей в дверь сунулась было другая, но Титок бесцеремонно выдавил ее назад, в прихожую, и закрыл дверь.

– Там эта пришла… – сказал он, понизив голос. – И твоему степенству намедни докладывал…

– Пусти! – кивнул Маракуев.

Выйдя в прихожую, Титок разыскал и ввел к целовальнику бабу Марьяну. Она была в новом шушуне [180] с узорчатыми вошвами и в шелковом платке. Бабы в прихожей запротестовали – почему без очереди? Титок на них цыкнул.

180

Шушун – кофта, телогрея, верхнее женское одеяние.

– Батюшка мой, – поклонилась баба Марьяна целовальнику, – я не за себя, я за Киприановых, кои библиотекарствуют…

– Знаю! – рявкнул Маракуев. – Титок, съешь тебя раки, ты какой мне столбец подал, нету здесь Киприанова.

Найдя наконец нужный документ, он водил по нему пальцем и читал, останавливаясь и выразительно поглядывая на бабу Марьяну:

– Из слободы твой Киприанов вышел в 1701 году, слышишь? Где он после был, нам неведомо – к Ратуше ли приписан, к Артиллерийскому ли приказу. У нас много таких избылых – туда-сюда приписались, а повинности их, тягла, никто с нас не скащивает, что же, мы их оброки меж собой должны разложить, а?

Он возмущенно хлопнул по свитку и поднял ладонь, когда баба Марьина попыталась возразить.

– Ничего не ведаю, а повинен я волей-неволею к мирскому делу вас нудить. Сколько же оброчного долга за твоим Киприановым за те пятнадцать лет накашляло? Мирская подать, числим с него как со слобожанина середней руки, не более как по рублю, по три алтына в год, итого, считаем, рублей – пять на десять, а копеек семьдесят пять…

И он со значением щелкнул пузатыми косточками на огромных счетах.

– Далее… Мостовщика, которая ранее платилась Земскому приказу, а ныне за нее слобода круговою записью отвечает. Сюда, значит, семь рубликов кругленьких причислим…

Он откладывал на счетах киприановские долги, выкрикивая:

– Извозные, то есть ямские деньги! Метельщина или подметание улиц! На драгунских коней, чтобы выставить эскадрон! На выкуп пленных из Крыма! Пищальные…

– Ну уж, батюшка, – вмешалась баба Марьяна, – ты уж меня вокруг пальца не води. Пищальные-то деньги были при покойном государе Федоре Алексеевиче, ныне их не платят!

– Молчать! – разъярился Маракуев, все равно присчитывая пищальные деньги и продолжая выкрикивать: – Караульные! Школьные! За поднятие чудотворной [181] при освящении нового мельничного колеса! Итого… – Он нахмурился, взял в зубы перо и, быстро нащелкав результат, записал, выговаривая: – Четыре ста два десять

осьмь рублей… Вот это сумма!

В этот момент послышалось, будто какой-то мягкий, но тяжелый предмет под столом шлепнулся на пол, глухо звякнув металлом.

181

Чудотворная – икона (образ), обладающая будто бы сверхъестественной силой исцеления или другой помощи людям.

– Что-то упало? – насторожился Маракуев. – Это не у тебя, баба, упало?

– Это у тебя, батюшка, упало. – Баба Марьяна сказала, как пропела.

– Хм, у меня упало? Титок, подними!

Титок поднял. Это оказалась увесистая киса. Он померил ее на руке и глубокомысленно заключил:

– Рубля два, ежели медью.

Дело приняло другой оборот. Маракуев откашлялся и миролюбиво объявил последнее Киприанову предупреждение: пусть либо платит недоимку, либо возвращается в тягло [182] , либо челом бьет об указе переписать его в иное сословие.

182

Тягло – подать, налог, взимавшийся с крестьян и ремесленников деньгами, продуктами, а также исполнением определенных повинностей; тяглец – человек, обязанный исполнять тягло.

Баба Марьяна, откланиваясь, двинулась задом к двери, как вдруг в прихожей послышались громкие голоса и топот множества сапог. Железная дверца распахнулась. Наклонив голову, в нее вошел гвардии майор Ушаков, за ним губернский фискал Митька Косой с сыном, коего он сызмала к государеву фискальству приучает, и еще толпа фискалов разного чина. В земской избе сразу стало тесно и грозно.

Ушаков прищурился на бабу Марьяну, которая металась, словно муха по стеклу, не зная, куда исчезнуть.

– Ежели не ошибаюсь, – спросил обер-фискал, – это есть достойная управительница господина Киприанова?

– Она! – заорал, исполнившись рвения, Маракуев, на всякий случай ощупывая на шее бородовой знак: не забыл ли на сей раз его дома? – Последний раз я предупредил ее, зловредную сию бабу, чтоб завтра же недоимки были в слободской казне!

– Ну, зачем же так? – укорил его Ушаков. – С дамским полом приятность и галантное обхождение пристойны… Позвольте, мадам, выйти со мною во двор, имеется у меня к вам несколько слов конфидентных.

Он вывел обескураженную бабу Марьяну во внутренний двор и галантно повел ее, держа за локоть, мимо раскрытых амбаров и контор хамовного дела, где, завидев обер-фискала, торопились вскочить и поклониться разные подьячие и приказчики.

– Так вы овдовели в 1707 году во Мценске, в посаде? – спрашивал обер-фискал.

– Так, сударь мой, вестимо так, – отвечала она, стараясь деликатно освободить локоть от его прикосновения. – Отпустил бы ты меня, батюшка, невместно мне, простой бабе, с тобою так ходить… Спросил бы что надо Василья, что ль, Онуфрича…

– Что вы, что вы! – запротестовал Ушаков. – А скажите, вы ведь не венчались с Васильем Онуфричем, не было у вас разговоров таких?

– Сударь мой! – остановилась баба Марьяна и даже руки к груди прижала. – Паки, недостойная, молю – отпусти!