Жизнь и приключения Мартина Чезлвита
Шрифт:
— Как поздно! — сказала она веселым тоном, отворяя ставни после некоторого молчания. — Белый день на дворе, Джонас!
— Белый день или черная ночь, какое мне дело? — был любезный ответ.
— И как эта ночь прошла быстро! Я вовсе не устала дожидаться, ничуть.
— Попробуй еще раз меня дожидаться, посмей только! — проворчал Джонас.
— Я читала всю ночь, — продолжала она. — Начала, когда ты ушел, и читала, пока ты не вернулся. Очень странная история, Джонас! И правдивая, так говорится в книге. Я расскажу тебе завтра.
— Правдивая,
— Так говорится в книге.
— А было там что-нибудь про человека, который решил укротить свою жену, сокрушить ее дух, обуздать ее прав, раздавить все ее капризы, как орехи… может, и убить, почем я знаю? — допытывался Джонас.
— Нет, ни слова, — быстро ответила она.
— Ага! — возразил он. — Вот это так будет правдивая история, и очень скоро, хоть в книге ничего на этот счет не говорится! Врет твоя книга, я вижу. Подходящая книга для такой лгуньи. Но ты ведь глуха. Я и забыл.
Опять наступило молчание, и мальчик стал уже уходить, крадучись, когда услышал ее шаги наверху и остановился. Она подошла к Джонасу, заговорила с ним ласково, сказала, что полагается на него во всем, будет всегда спрашивать его и делать, как он захочет, и что они еще могли бы быть очень счастливы, если б только он был с ней поласковее. Он ответил проклятием и…
Неужели ударом? Да. Пусть суровая правда свидетельствует против подлого негодяя — ударом!
Ни сердитых криков, ни громких упреков. Даже ее плач и рыдания звучали приглушенно, так как она прижалась к нему. Она только твердила в сердечной муке — как он мог, как он… мог! — а остальное заглушили слезы.
О женщина, возлюбленная дщерь господня! Лучшим из нас следует быть снисходительным к твоим ошибкам, хотя бы ради той пытки, какую придется тебе терпеть, свидетельствуя против нас в день Страшного суда!
Глава XXIX,
в которой одни держат себя развязно, другие деловито, третьи загадочно — каждый на свой собственный лад.
Быть может, тревожное воспоминание о виденном и слышанном, а быть может, не слишком глубокомысленное открытие; что ему решительно нечего делать, заставило мистера Бейли на следующий день почувствовать особенное тяготение к приятному обществу и побудило его нанести визит своему приятелю Полю Свидлпайпу.
Как только маленький колокольчик шумно возвестил о прибытии гостя (ибо мистер Бейли при входе сильно толкнул дверь, стараясь извлечь из колокольчика возможно больше звона), Поль Свидлпайп оторвался от созерцания любимой совы и сердечно приветствовал своего молодого приятеля.
— Ну, днем ты выглядишь еще нарядней, чем при свечах! — заметил Поль. — Первый раз вижу такого франта и ловкача.
— Вот именно, Полли. Как поживает наша прелестная Сара?
— Да ничего себе, — сказал Поль. — Она дома.
— А ведь и сейчас видать, что была недурна, — заметил мистер Бейли небрежным тоном светского человека.
«Ого! — подумал
— Уж очень расползлась, знаешь ли, — продолжал Бейли, — очень жиру много. Но в ее годы бывает и хуже.
«Даже сова и та глаза вытаращила! — подумал про себя Поль. — И не удивительно, это птица серьезная».
Он как раз правил бритвы, которые были разложены в ряд, а со стены свешивался гигантский ремень. Глядя на эти приготовления, мистер Бейли погладил подбородок и, как видно, придумал что-то новенькое.
— Полли, — сказал он, — у меня на щеках как будто не совсем чисто. Раз я все равно здесь, не мешало бы побриться, так сказать, навести красоту.
Брадобрей разинул рот, но мистер Бейли, сняв шейный платок, уже уселся в кресло для клиентов с величайшим достоинством и самоуверенностью, перед которыми невозможно было устоять. Что бы ни казалось на глаз и на ощупь, это не шло в счет. Подбородок у Бейли был гладкий, как свежеснесенное яичко или скобленый голландский сыр, однако Поль Свидлпайп даже под присягой не рискнул бы отрицать, что он бородат, как еврейский раввин.
— Пройдись хорошенько по всей физиономии, Полли, только не против волоса, — сказал мистер Бейли, зажмурившись в ожидании мыльной пены. — С бакенбардами делай что хочешь, мне на них наплевать!
Кроткий маленький брадобрей в комичной нерешительности застыл на месте с тазиком и кисточкой в руках, без конца взбивая мыло, словно околдованный, не в состоянии приступить к делу. Наконец он мазнул кистью по щеке мистера Бейли. Потом снова застыл на месте, словно призрак бороды исчез при этом прикосновении; однако, выслушав ласковое поощрение мистера Бейли в форме афоризма: «Валяй, не стесняйся», щедро его намылил. Мистер Бейли, очень довольный, улыбался сквозь мыльную пену.
— Полегче на поворотах, Полли. Там, где угри, пройдись на цыпочках.
Поль Свидлпайп повиновался и с особенным старанием соскреб пену. Мистер Бейли, скосясь, следил за каждым новым клочком пены, ложившимся на салфетку на левом его плече; по-видимому, он, словно под микроскопом, различил в мыле два-три волоска, так как повторил несколько раз: «Гораздо рыжей, чем хотелось бы, Полли». Закончив операцию, Поль отступил немного назад и опять воззрился на мистера Бейли, а тот заметил, вытирая лицо общим полотенцем, что «после бессонной ночи ничто так не освежает мужчину, как бритье».
Он как раз завязывал галстук, стоя без фрака перед зеркалом, а Поль только что вытер бритву и стал готовиться к приходу следующего клиента, когда миссис Гэмп, спускавшаяся вниз, заглянула в дверь цирюльни, чтобы по-соседски поздороваться с брадобреем. Сочувствуя печальному положению миссис Гэмп, возымевшей к нему симпатию, но, естественно, будучи не в состоянии ответить ей взаимностью, мистер Бейли поспешил утешить ее ласковыми словами.
— Здорово, Сара! — сказал он. — Нечего и спрашивать, как вы поживаете, потому что вы прямо цветете. Цветет, растет, красуется! Верно, Полли?