Жизнь и приключения Заморыша
Шрифт:
Утром я увидел, что кругом нас камни не обыкновенные, а с вырезанными на них надписями, только буквы были мудреные, и ни я, ни Петр ничего прочесть не могли.
– А ведь мы с тобой на татарском кладбище ночевали, сказал Петр.
– Вот куда нас занесло.
Перед нами поднималась высокая серая стена.
– А там что?
– спросил я.
– Не знаю. Наверно, чей-то двор. Ну-ка, загляни: может, работенка наклюнется.
Он высоко поднял меня на руках, так что я стал ему на плечи.
Я увидел белый дом, сад, яму с водой, садовую
– Ладно, ладно, - сказал человек глухим голосом.
– Знаем ваши повадки. Пойди лучше к Маше, она тебе кое-что припасла.
Птица опять вытянула шею и положила человеку на колени голову. Человек тихонько засмеялся и тут же закашлялся.
– Ах, журка, журка!
– сказал он, откашлявшись, и погладил птицу по ее крылу, похожему цветом на грифельную доску.
– Подхалимус! Ну, иди, иди к Маше.
Птица на шаг отступила, посмотрела на человека сбоку, одним глазом, будто проверила, правду ли он говорит, и побежала за угол дома. Человек опять приложил палец к виску.
Когда я рассказал это Петру, он пожал плечом.
– Гм... Дрессировщик, что ли?
Из "Каштанки" я знал, что мистер Жорж был бритый, толстенький и в цилиндре.
– Нет, - сказал я, - на дрессировщика он не похож, а похож на того доктора, который лечил нас с Машей.
– Ну, у докторов какая ж нам работа. Пойдем на пристань, может, там что подвернется.
И мы опять зашагали в город.
ЦАРЬ
Прошло еще три или четыре дня, а денег у нас не прибавилось. Мы зарабатывали так мало, что еле могли прокормиться.
Да еще потратились на фуражку Петру, потому что он уже перестал выдавать себя за турка и феску подарил турку настоящему. А я попрежнему ходил в красной феске с кисточкой, и на меня все оглядывались.
Теперь мы ночевали во дворе волосатого хозяина шашлычной: в случае, если появится полиция, мы знакомым путем, через заборы, убежим от нее.
Кроме Петра и меня, во дворе ночевали еще два челоHi века. Тот, что помоложе, лежал на каких-то ящиках, подостлав под себя пальто. Был он худой, с желтым, без кровинки, лицом и с блестящими черными глазами. Другой, весь серый и дряблый, расстилал на земле ватное одеяло, а под голову клал мешок с сухарями и салом.
Оба они сильно кашляли и кашлем будили нас с Петром. Прежде чем заснуть, худой говорил долго и желчно, а дряблый перед сном молился.
– Непостижимо! Вот не вмещается в моей голове - и только!
– хрипел с ящиков худой, и даже в темноте было видно, как блестят у него глаза.
– Сам бог предназначил Крым для тебя, для меня и для сотен таких же чахоточных, чтоб мы получали исцеление. Здесь все целебно: и воздух, и вода, и сосны, и каждая травинка. Волшебная красота природы - и та гонит прочь наш недуг. А его, этот благословенный край, поделили между
– Да, в санатории или, к примеру, в пансиончике было бы куда пользительнее!
– смиренно отвечал дряблый.
– Ха! В санатории! В санатории, милый мой, только за один месяц надо выложить сто целковых. А я и за пять месяцев столько не получаю. Непостижимо! Восемнадцать лет я, как завещал наш великий народолюбец Николай Алексеевич Некрасов, сеял "разумное, доброе, вечное", выучил грамоте больше тысячи крестьянских детей и до того досеялся в школе с гнилой крышей, что начал кровью харкать. Жена обручальное кольцо и крест нательный продала, чтобы отправить меня в Крым. И что же? Прилег я вчера под сосной в парке, а сторож меня в три шеи погнал: парк-то ведь графский! В санаторий! Читал я обращение Антона Чехова ко всем имущим людям: помогите, взывает писатель, построить санаторий для бедняков, больных туберкулезом! Но что-то санатория этого не видно: у имущих совесть жиром обросла, не скоро к ней человеческое слово доходит.
Петр лежал рядом со мной и, когда учитель умолк, тихонько шепнул:
– Это он про того Чехова, который "Каштанку" написал. Чехов ведь и сам туберкулезом болеет.
– Я вот у мирового судьи в письмоводителях состою,- заговорил дряблый.
– В суде, сами знаете, без приношений не бывает. А меня отец учил: не бери, Алеша, мзды с народа, грех это. И я не беру. Так на двенадцать рублей и существую с женой и дочкой. Зато отец меня уважает. Крестьянин отец у меня. Собрался я в Крым, он свинку заколол, колбаски и сальца мне прислал. Вот я и кормлюсь. Ничего, я доволен. Бог с ними, со всеми князьями да графами. Как-нибудь просуществуем, ничего, как-нибудь...
– Он покашлял и опять сказал: Как-нибудь... Ничего...
– Эх, ты, "просуществуем"!..
– укоризненно отозвался учитель и тоже закашлялся.
Он кашлял так надрывно, что Петр даже побежал в дом за водой. Когда учитель пил, зубы его дробно стучали о жестяную кружку.
Потом он затих, и мы все уснули. Ночью, сквозь сон, я опять слышал кашель. Что-то хлюпало, булькало, хрипело, но открыть глаза c меня не было сил.
А утром я увидел, что учитель лежит неподвижно с восковым лицом. Подбородок и рубашка его были в темной, уже запекшейся крови.
Петр сказал:
– Не смотри, Митя, пойдем отсюда.
– И увел меня со двора.
На улице я спросил:
– Петр, почему он в крови? Его убили?
– Да, - сказал Петр.
– Кто же его убил?
– Царь.
Я, конечно, и раньше знал, что царь может любого человека и казнить и помиловать, но чтоб царь ходил ночью по дворам и убивал тех, кто его укоряет, - этому я не поверил. Значит, Петр опять сказал так, что его надо понимать по-разному.
В тот же день я увидел царя.